как у нее за спиной появился Амунд, и ее рука слегка задрожала.
– Раз ты приехала ко мне, значит, отказал мне только твой отец, но не ты, – с обычной своей прямотой начал он вполголоса. Брюнхильд чувствовала, как его дыхание касается ее волос. – Его согласие мне не требуется. Если и ты готова без него обойтись, скажи, и я придумаю, как нам устроить наше дело.
– Я не хотела бы… огорчать отца и ссориться с ним, – тихо сказала Брюнхильд, не поворачивая головы. – Пройдет немного времени, он все обдумает… поймет, что ему непременно нужны союзники, а лучше тебя не найти. Греки ведь не пойдут воевать ради него с хазарами. Может быть, мне удастся его смягчить…
– Я овдовел четыре лета назад, моя земля не может жить без княгини вечно. Сколько ты намерена ждать?
Он хочет сказать, что если не получит ее, то найдет другую невесту? Брюнхильд обернулась и с тревогой взглянула Амунду в глаза. Она уже почти привыкла и не содрогалась больше, видя рядом с собой это существо другой породы. Она почти не замечала всего того, что поначалу отталкивало в его чертах, а видела теперь одни глаза – сине-голубые, внимательные, ждущие.
– Ты согласен ждать год?
– Год я согласен ждать. – Он слегка кивнул. – Даже два. Ты ведь ждала меня больше двух лет, и будет справедливо, если я тоже тебя подожду.
– Два – это слишком много! – Самой Брюнхильд не хотелось ждать и двух месяцев. – Если за год мой отец не смягчится… или если я раньше пойму, что он не смягчится к тебе никогда…
– Ты будешь моей без его согласия?
Амунд сделал легкое движение, будто хотел взять ее руку, но сдержался – бояре и родичи Брюнхильд в пяти-шести шагах почти не сводили с них глаз, хотя слов расслышать не могли.
– Да, – шепнула Брюнхильд. – Только не знаю, как подать тебе весть…
– Смотри. – Амунд показал ей кольцо, висевшее у него на шейной гривне среди других. – Видишь, на нем такой же орел, как на твоей чаше.
– Только без девы, – тихо фыркнула Брюнхильд.
– Я уеду, а через месяца два-три к тебе приедет человек, скажется умелым сокольничим и попросится на службу. Он покажет это самое кольцо, и ты будешь знать, что это мой человек. Когда придет пора – отправь его ко мне. И я сделаю то, что ты надумаешь, или сам надумаю, как быть.
– Я поняла… – Брюнхильд не сводила глаз с кольца, заключавшего в себе ее судьбу.
Потом посмотрела Амунду в глаза. Их взгляды слились и не сразу сумели расстаться. Брюнхильд хотела, чтобы он поцеловал ее, но на глазах у киян и родичей это было никак невозможно.
– Ты вправду этого хочешь? – совсем тихо спросил Амунд, осматривая ее выразительное лицо – довольно крупные черты, большие голубые глаза, золотистые брови, высокие твердые скулы, яркие, зовущие губы. Сейчас оно сияло воодушевлением, решимостью и страстью, что делало его прекрасным вдвойне.
– Да. Отец меня избаловал, и я привыкла получать все самое лучшее, – улыбнулась Брюнхильд.
– А насколько ты хитра и отважна, я убедился на собственном опыте, – тоже улыбнулся Амунд. – Я верю: если ты хочешь меня, даже сам Хельги Хитрый не сумеет тебя остановить.
– Пойдем, сестра! – окликнул Предслав, встревоженный этой долгой беседой, и встал с места. – Нагостились уже.
Брюнхильд кивнула Амунду и без споров пошла за братом и зятем. Даже не оглянулась, хотя была уверена, что Амунд, провожавший их до лошадей, стоит и смотрит ей вслед.
«Ты вправду этого хочешь?» – вспоминала она по дороге, и эти слова, произнесенные низким, густым, приглушенным голосом, снова и снова звучали у нее в ушах. «Да, я этого хочу!» – снова и снова отвечала она ему, себе и норнам.
И кто знает, взаправду ли Идун с ее золотыми яблоками была так уж недовольна, когда великан Тьяци унес ее на своих орлиных крыльях?
Долгая дорога из Киева утомила Карла, человека далеко не молодого; сказались старые раны, здоровье, растраченное в походах, и вскоре после приезда он слег. Чтобы дать старику покой, ему выделили новую шомнушу, выстроенную к свадьбе Грима. Ульвхильд преданно ухаживала за дедом, почти все время проводя возле него. Юная госпожа Витислава иногда навещала ее, но прежняя дружба увяла, они очень отдалились: уж слишком разным стало и положение их, и виды, и мечты.
К солоновороту Карл и его дружина все еще оставались в Хольмгарде. Однако к пиру по случаю «нового Йоля» [39] старший посол настолько окреп, что смог показаться в гриднице.
Деда своей внучки Олав, конечно, наряду со своим братом пригласил за почетный стол, поставленный перед высоким хозяйским сиденьем. Отдавая дань памяти Грима, родичи Олава оделись в синее и голубое; как всегда, сидевшие за почетным княжеским столом воплощали в глазах прочих гостей род богов на небесных престолах, в их ярких одеждах, с драгоценными уборами и посудой. Ульвхильд, самая молодая и красивая в этом ряду, могла бы сиять, будто Фрейя, однако белое платье и железные браслеты из кольчужного полотна, которые она упрямо продолжала носить, роднили ее с великаншей Скади, чье сердце полно гнева и горя, а мысли посвящены мести.
– Те, кто хочет прийти, придите! – провозглашал Олав у очага, с рогом в руках приглашая на пир богов и альвов, все те сущности, что в эту ночь проникают в мир людей из своих таинственных миров. – Все, кто хочет остаться, – останьтесь. Те, кто хочет идти, – идите, мне и всем людям в этом доме – не вредите.
Гости пира прислушивались к его словам с замиранием сердца, желая и боясь расслышать, как мчится по небу Один на своем восьминогом коне, а за ним жуткое и шумное войско зимних туч… Как валит по улице шумная ватага умерших, кому только в эти ночи и можно погулять по земле, посидеть за столом с живыми.
Поднимая рог за павших, конунг снова помянул своего зятя, Грима сына Хельги, и с печалью глянул на то место, где три зимы назад еще сидел цветущий юноша, обещавший так много, а теперь расположился старик, еще сильнее поседевший за время болезни. Карл был как ходячее предание славных дел Хельги киевского, но, увы, уже ничего не имевший предложить будущему, кроме своих потомков. Из потомства его в живых оставалась одна Ульвхильд – цветок, срезанный косой судьбы, едва успел расцвесть.
– Мы так и не узнали, – сказал Олав, – как именно погиб мой зять Грим, чья рука нанесла ему смертельный
