Деревенские мужики стояли, сгрудившись в маленькие кучки, неподалеку от фабрики. А женщины столпились вокруг Силван, стараясь утешить ее в том, что она считала своим последним поражением.
— Вам все равно не спасти было его, ваша милость, у него ведь вся голова разбита. Так что нечего вам теперь мучить себя. — Бетти говорила робко и с чувством, как всегда.
Мерцающие факелы поблескивали там и сям, пытаясь отогнать ночь, но Силван-то знала: мрак только ждет, чтобы навалиться на нее. И тогда призрак отца Доналда и духи всех других умерших, тех, что являлись ей в кошмарах, могут вновь вернуться, а у нее не хватит сил вырваться из их цепких рук.
— Вы все сделали, что могли. — На лице Лоретты все еще были заметны следы побоев, там, где несколько месяцев назад погуляла дубинка его преподобия Доналда, но сама женщина держалась уверенно и с достоинством.
К Силван подобралась тщедушная Перт, и, оказавшись рядом, погладила ее дрожащей ладонью.
— Даже Кловер Доналд не оставалась рядом с ним дольше вас.
А Ребекка, протолкнувшись к Силван, прошептала:
— Так оно и лучше будет.
— Вы же не скажете, что это несправедливо, — строго добавила Роз.
Силван кивнула, все еще не в силах прийти в себя от того оцепенения, в которое ввергала ее потеря еще одной жизни.
— Я знаю, что это было справедливо.
— Это почти то же самое, как если бы Гарт вернулся и расплатился и за себя и за нас, — сказал Ранд.
— Или его милость первый герцог Клэрмонт. — Беверли потянула Силван подальше от того места, над которым опасно нависала по-прежнему ненадежная кровля.
Трогая свой раскалывающийся от боли лоб, Силван вспомнила, как дух однажды увел ее прочь от опасности, а потом пропал, растворившись в воздухе прямо у нее на глазах. — Да, мне тоже так кажется. У меня такое чувство, что кто-то нас защищает.
Лоретта сказала:
— Его словно молот поразил — эта черепица упала прямо ему на череп.
Гейл забралась на одну из уцелевших балок, которая, упираясь одним концом в пол, перечеркивала пространство наискось, и теперь девочка болтала ногами высоко вверху, над головами теснившихся вокруг Силван женщин.
— Он сам все время называл себя молотом Бога.
— Гейл, ну-ка слезай, — приказала девочке ее мать.
Стремительно соскочив вниз, Гейл упрямо тряхнула головой.
— По-моему, это он сам себя убил.
— Гейл, — стала урезонивать ребенка Силван.
— Он того заслужил, — не успокаивалась Гейл. — Он побил стольких женщин, он побил бы и вас, только не вышло, и он.., он у-у-убил моего.., моего… — Она взорвалась громкими всхлипываниями. — Он папу моего убил!
Задрожав, девочка попыталась спрятать лицо, но Бетти и другие женщины кинулись к ней с ласками и утешениями.
Только одна Нанна оставалась В стороне, она сидела на большом камне, когда-то бывшем частью стены и потому обработанном, и держала на весу свою укороченную ногу.
— Для девочки так лучше будет. Ей надо выплеснуть свою печаль наружу, а то та истерзает ее так, что она толком жить не сможет, и духи будут приходить в ее сны.
Силван, изумленная тем, что слышит такое точное описание симптомов ее собственного недуга, соскользнула на землю и устроилась рядом со своей бывшей пациенткой.
— А почему вы так думаете? — Она глянула на Ранда.
Он стоял чуть поодаль, прислонившись к колонне, и вглядывался в ночь. Он не казался ни взволнованным, ни потрясенным, а только смертельно уставшим.
Тихонько, чтобы слышала одна Нанна, Силван заговорила:
— Это суеверие — думать, что плач и сочувствие помогают смягчить боль утраты.
— Да ну? — Нанна поглядела на нее так, словно догадывалась о многом из того, что хотела бы скрыть Силван. — А вот когда вы мне ноги пилили, чтобы тело мое могло выздороветь, так его и судорогой сводило, оно и опухало, и сочилось чем-то, и так сильно болело, что, бывало, я даже ревела.
Силван страдальчески поморщилась.
— Не надо. — Нанна сейчас не нуждалась в сочувствии. Она спешила сбивчиво, неумело передать все, о чем она думала И что переполняло ее душу. — Оно, это мое тело, выздоровело, и боль по большей части прошла. Но вот мой ум все еще никак не привыкнет — как же так, ведь эта вот нога, она моя была, всю жизнь, а теперь вдруг ее нету. Бывает, мне кажется, что моя нога тут, и я пытаюсь даже ступить на нее. Бывает, что она чешется, и я пробую поскрести ее. Вот Так же оно и у Гейл. Ее папа был у нее всю ее жизнь, и она все еще слышит его голос, все еще чует, что он неподалеку, тут, рядом с нею, и она думает, что вот, только за угол завернуть, и она его увидит.
— Несчастное дитя, — пробормотала Силван.
— Нет, — покачала головой Нанна. — Это все деревенские знают, что коль умер человек, а родные все не верят, зовут его и не могут успокоиться, так душа его, этого человека, на земле остается, как в ловушке. Горе по покойнику не отпускает покойника с земли. А вот Гейл теперь выплачется, и последняя пролитая ею слезинка вызволит его милость, отпустит его туда, где ему положено быть. Он теперь в месте покойном, так и она успокоится тоже, потом.
Обе собеседницы замолчали, наблюдая за тем, как Гейл роняет слезы, а Бетти ее утешает. А потом Силван спросила:
— А у вас как? Вы плачете о своих утратах? Вы их выплакали? Нанна вздохнула.
— Еще нет, ваша милость, но и это придет с помощью Божией. И тогда я совсем исцелена буду.
Печально опустив голову, Силван сказала:
— Я за собой такую вину чувствую, — А за что же?
— Это ведь мне пришлось отрезать вам ногу. Какой-нибудь врач сделал бы то же самое много лучше, но надо было спешить, дело не терпело отлагательств и…
— А чего это вы виноватой себя считаете, а? Вы мне жизнь спасли. — Нанна ласково притронулась к руке Силван. — Я вот не знаю, может, вам неохота про это слушать, может, потому вы и обходите меня стороной, но мне вам надо когда-то про это сказать, один раз. Когда я лежала там, под бревном, то думала, что жизнь моя уже кончена. Я знала, что никому то бревно не сдвинуть, а если кто и попробует, то совсем уж меня поломает. Так я там и останусь, и умру в страшных муках. — Нанна приподняла свою культяшку и поглядела на нее. Голос ее задрожал, но она продолжала свою исповедь. — У меня же дети есть, чтоб вы знали, и я, когда вот так там лежала, об одном только и думала: все бы отдала, лишь бы увидеть, как они растут, крепнут, а еще, может, и своих детей мне принесут понянчить, и я этих их детей на руках подержу. И муж у меня тоже есть, — она показала на того мужчину, который освободил Джеймса, — вон он, мой Джо. Он — старый мул дурного нрава, но это — мой старый мул, и я хочу стареть вместе с ним. Я никогда не забуду, каково мне было, когда вы сказали, что вы вызволите меня из-под бревна. Вы мне ногу отрезали, и вы мне отдали всю мою жизнь назад.
