Докки задумалась.
— А ты помнишь, что за почта была?
— Записки разные, разноцветные, квадратиками сложенные, ну и продолговатые, — начал перечислять несколько обескураженный Семен. — Письма были — от поверенного вашего, от управляющего из Ненастного — еще когда вы в Вильне были, от книгопродавцев, из-за границы что-то было.
Докки кивала, вспоминая. От Букманна, от знакомых путешественников — из Англии, из Северной Америки… От господина Лукашева из Индии…
— А какие-нибудь… непривычные… попадались? — вопрос звучал странно, и вряд ли у дворецкого будет на него ответ, но она должна была точно выяснить.
Семен хмыкнул и почесал затылок.
— Была парочка пакетов необычных… с гербовыми печатями, — сказал он наконец. — Офицеры привозили. Мы со Фомой, сторожем, помню, еще обсуждали, что, видать, высокий чин письма шлет. Серьезные такие пакеты, армейские.
— Армейские?! — Докки до боли вцепилась в подлокотники кресла. — Но я их не видела!
— Как же такое может быть, барыня? — обиделся Семен. — Все лежало вместе. Может, пропустили?
— Нет, — она покачала головой, пытаясь понять, куда могли задеваться эти пакеты. — Не пропустила — их не было среди почты, когда я ее читала… А когда офицеры приезжали?
— Да, почитай, пару месяцев назад, — дворецкий задумался. — Мы как раз известие получили, что вы в Ненастном. Где-то тогда — в половине июля. Одно раньше, другое попозже.
«В армии у меня нет знакомых. Кроме него… Неужели он все же писал мне?! Отправил мне эти два письма и потому так настойчиво спрашивал, почему я не ответила? — заволновалась Докки. — А я не понимала, о чем он говорит… Но куда могли деться эти пакеты?»
— Кто-нибудь приходил сюда? Из знакомых, родственников? — на всякий случай спросила она.
— Да все ж вроде знали, что вас нет, — так что приходить? — недоуменно ответил Семен. — Разве ваша матушка — госпожа Ларионова — появлялась несколько раз. Мимо-де проезжала, чаю просила выпить. Мы ей чай и подавали… А что, нельзя было? — испугался он.
Она кивнула, зная привычку матери наведываться в особняк в ее отсутствие. Елена Ивановна считала своим долгом проверить, в порядке ли содержится дом и не распустились ли слуги за время отсутствия хозяйки. Потом докладывала, что лакеи играют в карты, что пол в холле блестит не так, как должно, газон в саду не подстрижен, а также о прочих провинностях челяди. Докки обычно все эти сообщения игнорировала и слугам не выговаривала, доверяя им больше, чем матери, любившей придираться к мелочам, не стоящим и внимания. Но на этот раз мать не жаловалась на слуг и вообще никак не упоминала о своих визитах в особняк дочери.
— Пакеты — они были здесь, когда заезжала Елена Ивановна? — спросила она.
— Как же упомню? — удивился дворецкий. — Хотя… у меня тогда именины были… двадцать первого числа… Точно, накануне как раз офицер приезжал с пакетом-то… со вторым уже. А барыня аккурат в день именин заходила.
— Она видела эти пакеты?
— Как же не видеть? Они ж на столике лежали, последнее прямо на виду. Госпожа Ларионова там что-то перебирала, спрашивала еще, есть ли письма от вас.
— Спасибо, Семен, — Докки отпустила дворецкого, а сама встала и заходила по библиотеке. Внутри у нее все клокотало.
«Он написал мне! Написал, и потому так обижен, что я не ответила, — она с трудом сдерживала слезы. — А я… я так ждала эти письма, так страдала, думая, что он забыл меня. Неужели мать увидела письма от него и забрала их? Тогда понятно, откуда она знает о „Дотти“ — так он, должно быть, обращался ко мне. Забрала и прочитала. И посмела еще говорить, что мои любовники якобы похваляются связью со мной, рассказывают о том своим друзьям…»
Докки вспомнила, с каким нетерпением, с какой надеждой и волнением спешила из Ненастного в Петербург, как была убита отсутствием от него известий, как — вопреки всему — продолжала ждать его писем, с замиранием сердца ожидала почту, а потом плакала ночами.
Она не знала, что делать. Она навсегда рассталась с Палевским, оттолкнув его, по сути, выгнав из дома и из своей жизни. И его письма были ей уже не нужны. Но это ее письма! Пусть они поссорились, пусть он позволил себе бросить ей эту безжалостную фразу: «вы предполагали, что прежде я на вас женюсь?», до сих пор приводящую ее в исступление, но он все равно был ее возлюбленным, отцом ее ребенка.
Два письма! Она бы хранила их, перечитывала, плакала над ними, вспоминала пусть короткое, но такое счастливое время, когда они были вместе. Но мать… Мать вновь вмешалась в ее жизнь! Докки была почти уверена в том, что именно Елена Ивановна забрала ее письма, тем самым отняв у нее пусть призрачную и недолговечную, но радость. Ведь получи Докки его письма, то помимо того, что она была бы невероятно счастлива, и эти прошедшие месяцы стали бы совсем другими — не такими тяжелыми и безотрадными. У нее появился бы повод ему ответить, получить от него новые вести, и сегодняшний разговор мог сложиться совсем по-другому. Он не был бы так сердит из-за ее невольного молчания, а она… Кто знает, к чему привела бы их переписка? Вдруг… Вдруг сегодня он говорил ей эти ужасные вещи только из-за того, что счел ее равнодушной к нему? Думая, что ее прельстила лишь короткая связь со знаменитым генералом? Он даже что-то такое сказал о ее тщеславии…
«О, Боже, — Докки сглотнула подступивший к горлу комок. — Как все тяжело, как все запутано!»
Она подлетела к шнуру звонка и, чуть не оборвав его, дернула. Когда в дверях показался лакей, Докки крикнула:
— Экипаж, немедленно!
Она поехала к матери.
«Никогда, никогда не прощу! — думала Докки, глядя из окна кареты на проносящиеся мимо дома и улицы — она приказала кучеру гнать во весь опор. — Она сломала мне жизнь, выдав замуж за барона, а теперь вмешалась в мои отношения с Палевским… Если их взяла мать… Никогда не прощу!»
— Баронесса фон Айслихт, — объявил лакей в засаленной и потертой ливрее — мать не следила за облачением своей челяди, будто нарочно хотела показать, как при богатой дочери родители перебиваются в бедности, хотя они получали достаточно денег на содержание дома.
Докки, шурша шелком роскошного платья, вошла в тусклую залу, где находились ее отец и мать.
— Вы разве не идете к княгине? — удивилась Елена Ивановна, отложив бумаги, которыми занималась. Василий Михайлович, пригорюнившись над рюмкой наливки, рассеянно кивнул дочери и вновь погрузился в свои думы. Он никогда не вмешивался в семейные дела, вообще ни во что не вмешивался, полностью полагаясь на деятельный характер своей жены.
