Чтобы уйти от этой темы, я рассказал о своей случайной встрече в Голливуде с Ноэлем Эрманом. Она заинтересовалась этим, но как-то отстраненно, ничто не шевельнулось в ней. Ее позабавило, и только, когда я упомянул, что он был женат на толстой немке-фотохудожнице, которая прибилась к какой-то из съемочных групп. Она сказала, что встречалась с миссис Эрман в Париже. На мои слова о том, что Ноэль закончил карьеру как третьеразрядный автор сереньких телевизионных пьес, живущий в основном на деньги своей жены, она кивнула головой.
— Ноэль никогда не был настоящим писателем, и ты это знаешь, — сказала она. — Я думаю, ему следовало стать учителем или юристом. У него ясный ум и живое воображение. Но, я думаю, для академической карьеры у него чересчур неровный характер.
Я не смог заставить себя не произнести — и, сознаюсь, это была моя слабость — пришедшие мне в голову слова:
— Было время, когда ты считала Ноэля выдающимся писателем, Мардж.
К моему удивлению, она стала отрицать это. Она сказала, будто с самого начала, с «Южного ветра», ей было совершенно ясно, что во мне есть задатки профессионала, а Ноэль не более чем дилетант. По ее словам выходило так, будто именно она подвигла меня стать писателем, чуть ли не открыла меня миру. Когда я попытался мягко возразить, она даже пришла в волнение. Не было никакого сомнения в том, что она верит каждому произнесенному ею слову. В своем воображении она переписала все прошлое, и теперь получалось так, словно она была единственным человеком, который знал, какой талант скрывается в Уолтере Ронкене. Стоило ли мне говорить о том, что меня всегда выводили из себя ее советы тщательно изучать великолепные творения Ноэля, чтобы улучшить мой собственный писательский дар? Даже сейчас, двадцать лет спустя, воспоминание об этом кольнуло меня. Но для нее этого уже не существовало, как не существовало и ни для кого больше в этом Божьем мире, кроме меня — и только для меня, поскольку на мне висит проклятие писательской памяти.
Я рассказал ей о своем браке и разводе. Она читала или слышала о нашем разрыве с Джулией и мягко мне посочувствовала. Может, это так подействовали на меня коктейли или закат, окрасивший облака во все оттенки золотого и красного цветов, но я впал в меланхолию и философию и стал рассуждать, как трудно быть женатым на актрисе. Говоря об этом, я произнес такие слова:
— Ты можешь быть более чем уверена в том, что ты намного счастливее, чем могла бы стать Марджори Морнингстар.
Она повернулась ко мне и пристально поглядела на меня, и тут мы с ней снова начали по-прежнему понимать друг друга. И тотчас же в голубых глазах миссис Шварц появилась прежняя Мардж. И эта Мардж произнесла:
— Боже мой, неужели ты помнишь это еще? Ты можешь. У нас с тобой великолепная память. А я теперь не могу даже представить, что я грезила об этом имени с десяток лет… Марджори… Морнингстар…
Было что-то очень щемящее в том, как она произносила звуки этого имени, улыбаясь. Это была ее прежняя теплая улыбка. Она нисколько не изменилась.
Она продолжала наполнять наши бокалы. Ее устойчивость к алкоголю поразила меня; было похоже на то, что он не действует на нее вообще, разве только ее речь становилась все свободнее. Мне пришлось отказаться от пары порций, поскольку голова у меня начинала уже кружиться. Ее дочь в доме заиграла, не очень уверенно, романс «Любите любовь». И тут она единственный раз повела себя странно — встала из кресла с бокалом в руках и начала вальсировать. Было что-то причудливое в этой седоголовой женщине в развевающемся платье, вальсирующей сама с собой на фоне заката, в ее долгой тени, скользящей за ней по лужайке. Она сказала, что этот романс напомнил ей одного человека, которого она повстречала в Европе и который занимался какими-то деликатными делами вроде спасения евреев от нацистов. Что-то произошло с ней, когда она заговорила о нем. Ее голос стал куда более похож на тот голос, который я помнил (темнело, и, быть может, повлияло еще и это). Из него пропала ровность, эти авторитарные родительские нотки. Вскоре из дома появилась ее дочь, попросила и получила разрешение пойти смотреть фейерверк, и Мардж, похоже, обрадовалась ее уходу. Она еще какое-то время говорила про этого человека. Я подумал, что он много значил для нее, хотя бы просто как память. Это само по себе было любопытно. Мне всегда казалось, что именно Ноэль был самой большой любовью ее жизни, и я был уверен, что знал все о Марджори Моргенштерн вплоть до дня ее замужества (за исключением того, было ли у нее на самом деле что-нибудь с Ноэлем — в это я просто не мог поверить, хотя и полагал, что что-то было). Но этот человек на пароходе явно был важным отсутствующим звеном, возможно, даже ключевым.
Потом она рассказала мне о своем брате Сете, погибшем при Окинаве, где он служил пилотом палубной авиации; о своем втором ребенке, умершем прямо в колыбельке двух месяцев от роду от удушья (доктора не могли понять, почему). О своем отце, обанкротившемся и получившем в результате этого инфаркт, и как ее муж, заплатив колоссальные деньги лучшим докторам, вернул его к жизни; о том, как ее свекровь, четыре года прикованная к постели, медленно умирала в своем доме от болезни крови. Она говорила об этом вполне отстраненно, хотя по ее тону нельзя было сказать, что она не жалеет самое себя, даже когда она сказала:
— Именно тогда я и поседела, честное слово.
Мне кажется, все это было несколько мелодраматично и немного отдавало мыльной оперой. Теперь я понимаю, почему эти программы так популярны. Бездетные люди, люди без семьи вроде меня, ничего не знают обо всех этих вещах, но средняя домохозяйка видит представленной на экране свою собственную жизнь. Я начал стыдиться самого себя за то, что с первого взгляда счел нынешнюю Марджори скучной и неинтересной. Хотя она и на самом деле скучна так, как только может быть скучен человек, с любой точки зрения. Ее нельзя было бы изобразить в пьесе, потому что такая пьеса не выдержала бы на сцене и недели, а книга, в которой она была бы героиней, не разошлась бы и в тысяче экземпляров. В ней не было изюминки.
Закончив говорить о ее бедах, мы каким-то образом перешли к ее отношению к религии. Она регулярно ходит в синагогу и активно участвует в деятельности еврейской общины города; все это занимает большую часть ее времени. Ее муж тоже активист общины. Похоже было, что они строго соблюдают предписания иудаизма; у Марджори на кухне я увидел раздельную посуду для молочных и мясных блюд, и все прочее. Я попытался выяснить, во что она верит на самом деле (к этому времени мы уже выпили вполне достаточно для того, чтобы подобный вопрос не выглядел нескромным). Она всячески уклонялась от ответа на него. Она сказала, будто исследователи религии напоминают ей любопытных детей с часами. Они могут разобрать религию на части, чтобы посмотреть, что же там внутри тикает, но не способны собрать все части вместе. Я мягко предположил, что, возможно, прошло то время, когда религия значила что-нибудь даже для любого образованного человека. Это несколько вывело ее из себя, и она сказала, что до сих пор религия очень много значит для большого числа людей; и что ее родители вряд ли смогли бы перенести смерть Сета, если бы не их опора на религию; и что она не уверена, смогли бы они с Милтоном сохранить семью, если бы не их религия. В этот момент я постарался, может быть, чересчур жестко, прояснить все моменты. Я сказал:
