— Ну не твой, так не твой, — дипломатично произнесла Манефа Ильинична и сделала вид, что собирается подняться. — И верно, что тебе всякие сплетни про человеков выслушивать, до коих тебе и дела никоего нету.
— Ну, говорите уж, коли начали, — нерешительно произнесла Серафима.
— Да ладно, Симочка, не стоит он того, чтобы в приличных домах о нем разговоры разговаривать, — искоса посмотрела Манефа Ильинична на племянницу.
— Нет уж, говорите, — уже настойчиво произнесла Серафима и требовательно посмотрела на тетушку.
— Ну, раз ты настаиваешь, — как бы нехотя промолвила Манефа Ильинична и начала: — Верно, ты знаешь про роман этого Факса с девицей Лячковой?
Серафима кивнула.
— Так вот, — продолжала рассказывать тетушка. — Оказывается, этим летом он ездил вместе с ней на Сергиевские серные воды. Она там всем объявляла себя его невестой и принимала поздравления. А третьего дня сия барышня заявилась в шестом часу вечера к нему на квартиру и застала там вместе с ним какую-то дамочку. Учинился скандал, ибо мадемуазель Лячкова с августа месяца имела от него залог, уже заметно увеличивший ее живот, и приехала за Факсом, как и было с ним уговорено, чтобы ехать за Каму в ее село венчаться. Факсова дамочка забрала свои вещи и ушла, а барышня Лячкова осталась ночевать у Факса. Поутру господин Факс поехал прощаться со своими знакомыми, пообещав невесте вернуться к четырем часам пополудни. Однако не вернулся ни днем, ни вечером. Бедная Лячкова ночевала на квартире Факса одна, а сегодня поутру, в шестом часу, съехала, чтобы никто не видал ее позора. А как она отъехала, заявился и Альберт Карлович, который нарочно скрывался от нее у одного из своих приятелей, верно, такого же непотребника, как и он сам.
Закончив рассказ, Манефа Ильинична посмотрела на племянницу, пытаясь определить, какое впечатление на нее произвела сия новость. Однако взгляд Серафимы был туманен и ничего не выражал. Казалось, в кабинетике находится только ее оболочка, а сама она где-то далеко, отсюда не видно. И о чем она думает? Неужели она до сих пор не видит, что за фрукт есть сей Альберт Карлович Факс?
Если б тетушка могла заглянуть в мысли любимой племянницы! Она бы увидела, что Серафимушка завидует и царицинской солдатке, и лади Гаттон, и даже этой несчастной Лячковой. Завидует тому, что они все были с ним! И поскорбела бы милейшая и добрейшая в помыслах своих и деяниях Манефа Ильинична, что ее рассказ нимало не поколебал того всецело захватывающего нас чувства, что зовется любовью. Слова сторонних людей здесь лишь едино пустой звук, а лечить сие умопомрачение ни пилюли, ни декокты еще не придуманы.
Печально вздохнула Манефа Ильинична. Нет, не приводят к исцелению племянницы все ее рассказы про этого проклятущего доктора. Сердце ведь кровью обливается, глядючи на ее страдания. И как помочь ей, сиротинушке-лебедушке? Как извлечь из ее сердца эту занозу, печаль-кручину? Как сделать так, чтобы увидела она в своей жизни хоть крупинку женского счастия?
Как?
Гостиная дома мадемуазель Елагиной была полна. Впрочем, в сегодняшний вечер сия гостиная, собственно, была не комнатой для гостей, а литературным салоном, который уже сезон собирающим по пятницам все лучшие в городе таланты и знаменитых приезжих гостей и путешественников. В сию гостиную ступала ботфорта его превосходительства сибирского генерал-губернатора Михаила Михайловича Сперанского, знаменитого преобразователя российских законов, направляющегося к месту своего служебного назначения; здесь бывал сын барона Карла Фридриха Иоганна Мюнхгаузена барон Семен Иванович Мюнхгаузен, гренадерский полковник, такой же враль и баснослов, как и его знаменитый отец.
Здесь бывали ученые с мировым именем, путешественники и, конечно, поэты.
Сегодня тоже не обошлось без гостей: профессор Городчанинов привел на салон невесть им откуда взятых двух буддийских монахов, бритоголовых, желтолицых и похожих друг на друга, как родные братья. Они шли пешком из самого Китая и держали путь, кажется, в Европу.
— Вот вам еще диковина, — объявил Серафиме профессор, заводя монахов в гостиную босых, потому как свои сандалии они сняли в прихожей. — С самого Тибету идут, сердешные.
— Что-то они на китайцев мало похожи, — заметила Серафима Сергеевна, раскланявшись с монахами.
— Ну так, почитай, почти год по Руси-матушке топают, — рассудительно произнес Городчанинов, — вот и обрусели.
На любопытствующие взоры монахи не реагировали, на вопросы не отвечали. Они сели в предложенные кресла, подогнув под себя ноги кренделем, прикрыли веки и погрузились в нирвану.
Тем временем литературный салон пошел своим обычным чередом. Читались проза и стихи, старый друг семьи Елагиных Григорий Николаевич Городчанинов, по своему обыкновению, прочитал очередной панегирик императору Александру, оканчивающийся строфой:
Во Александровой державе,
В благословенной сей стране,
Монархов русских вечной славе,
Ликуют музы в тишине.
Бывший губернский прокурор и разных орденов кавалер прочел басню про волка и лисицу, мечтающих стать пастухами овечьего стада и цинично рассуждающих на эту тему, а известный в городе романтик Рындовский, один из немногих бывших воздыхателей Серафимы, продолжавший бывать в ее доме, с большим воодушевлением прочел небольшую оду любви, в коей многих из присутствующих задели за живое следующие строки:
Пусть вдохновенные поэты
Гармонией своих стихов
Одушевляют все предметы, —
Я петь хочу одну любовь!
Конечно, все взоры обратились в сторону держательницы салона. Всем была известна, кроме монахов, конечно, история несчастной любви Серафимы Сергеевны к университетскому профессору доктору Факсу, которая, собственно, и служила источником пленительного дара и гармонических трудов казанской поэтессы. К тому же по традиции салонный вечер всегда закрывала собственными стихами сама Елагина.
Когда она поднялась с кресел, все притихли. А Серафима Сергеевна, обведя глазами присутствующих и выдержав паузу, подчеркивающую торжественность момента, начала проникновенно и монотонно:
Вянет цвет прекрасный,
Лист с дерев летит;
Вместо сладкогласных
Птичек ветр свистит.
Зелени лишились
Злачные луга,
Мрачны и безмолвны
Волжские брега.
И уже не явится
Все своей чредой.
Как не будет рядом
Друг сердечный мой.
Когда минут через пятьдесят она закончила сию оду «Смерть безнадежно любящей женщины, в отчаянии наложившей на себя руки», состоящую из почти двухсот строф, раздались аплодисменты. Кто-то из присутствующих здесь дам смахивал слезу, кто-то рукоплескал из участия и жалости к хозяйке салона, а кто-то искренне и радостно аплодировал оттого, что ода наконец, закончилась. Покрывшаяся румянцем от несмолкаемых аплодисментов, Серафима поклонилась и села на свое место, и тут чей-то женский голос недалеко от монахов негромко произнес:
