руках бесценные редкости. Запойный книгочий, он с трепетом разворачивал старинные свитки, благоговейно перелистывал тяжёлые пергаментные листы, с жадностью вчитываясь в стихи эллинов. Его кумиром был Каллимах: искусство этого поэта было достойно изумления; латинские поэты – Катулл, Проперций, Гораций, были, возможно, талантливы, но Каллимах превосходил их мастерством и образованностью. Впрочем,Назон не ограничивался лирической поэзией и , наряду с древними сладкопевцами, свято чтил Софокла с Менадром, предполагая попробовать сочинить трагедию. Не чужды были ему и учёные труды; Арат восхищал его своим трудолюбием, непомерной начитанностью и громадностью свершённого. О, этот не терял времени в суетной беготне за красотками! Он читал мудрого Аристотеля и лучезарного Эпикура, задумывался над строением материи, то погружаясь в мир атомов, то уплывая в межзвёздные дали. И всё это дарила палатинская библиотека. Молодая память цепко удерживала прочитанное. Пророческий сон обещал: настанет время, и его сочинения появятся на полках рядом с вдохновенными творениями старых и новых поэтов. Его ненаписанные книги! Они придут на это пиршество ума как желанные гости. Нынешние элегии – шутка, пустяки. Он докажет, что в силах сочинять не хуже Проперция, а затем приступит к главному труду своей жизни. К какому – он ещё не решил.
– О, светлейший из богов! – приблизившись к величественному белоколонному храму Аполлона, благоговейно бросив несколько зёрен ладана в жертвенный огонь, вслух произнёс юный поэт. – Помоги совершить всё то, что предначертано мне судьбой!
Народу в портике было полно. Первым знакомцем, встреченным Назоном, оказался давний друг Помпей Макр, спокойный, мягкий и обходительный эллин. Внук великого учёного Феофана из Митилены, богопочитаемого в Греции, сын образованнейшего библиофила, он вырос среди муз и был известен своей учёностью. Они познакомились, ещё когда Назон, будучи школяром, потрясал учителей своими декламациями. Три года назад, юный поэт, бросив навязанную ему заботливыми родителями постылую девчонку-жену и, сбежав из глухого Сульмона в Рим без гроша в кармане, пребывал в растерянности, Макр предложил ему совершить заморское путешествие, поглядеть на чудеса Востока. То была незабываемая поездка. Они исходили пешком всю Элладу – торжественно печальный музей под открытым небом, развалины, полные великих теней; побывали в римской Азии, где смотрели на сокрушённые стены Илиона, а на обратном пути надолго остановились в Сицилии, и всё это время проговорили, причём Макр, будучи на несколько лет старше Назона, так и не исчерпал своей учёности, а Назон не насытил любознательности.
После весёлых приветствий Назон вежливо осведомился, как продвигается труд друга: Макр сочинял эпическую поэму о событиях, предшествовавших Троянской войне, – и тот с радостью сообщил, что приблизился уже к Ахиллову гневу. В свою очередь Макр поинтересовался «Гигантомахией». Назон весело рассмеялся:
– Иное меня занимает. Амур натянул лук, пустил стрелу, и все мои крупные замыслы разлетелись прахом. Отныне я – певец любви.
Серьёзный Макр не разделил его веселья:
– С чего это тебе пришло в голову соперничать с Проперцием? Полно, не шути так.Боги наделили тебя большим поэтическим даром, ты должен стать Гомером нового времени.Наш государь нынче побеждает Восток, покорена Армения, парфы изъявили покорность Риму: вот достойные темы для поэзии. Поверь, никакие любовные стишки не принесут славы, какая ныне окружает творца «Энеиды».
Взяв Макра под локоть, Назон лукаво понизил голос:
– Я бы хотел, чтобы слава шла позади моих стихов, а не впереди, таща их, будто запаренная кляча неподъёмную телегу. Кто знает, понравится ли нам «Энеида» после того, как мы прочтём её целиком.
Макр отпрянул: усумниться в «Энеиде», по слухам гениально воспевавшую Владыку и его богоравные свершения, одобренную самим государем, объявившим Вергилия лучшим, талантливейшим поэтом эпохи, было почти святотатством. Он был добрым малым, этот Макр, но без меры почтительным к власть имущим.
Опасный разговор прервало появление Тутикана и Галлиона. Оба молодых человека, облачённые в белейшие тоги, имели т оржественный вид и сильно выделялись из толпы, одетой по большей части в греческие плащи: тяжёлым и неудобным тогам народ римский давно предпочитал греческое одеяние. Тутикан и Галлион учились вместе с Назоном в риторской школе, а Тутикана он знал ещё раньше, с мальчишеских лет, и если Галлион, талантливый, боестящий говорун, был другом-соперником, то скромный, тихий Тутикан – другом-наперсником.
– Вы нарядны так, будто идёте совершать жертвоприношение Юпитеру Капитолийскому, – смеясь, приветствовал Назон друзей взмахом руки.
– Ты угадал, – весело откликнулся Галлион. – Мы готовимся к священнодействию, ибо званы в дом к Мессале.
Назон навострил уши: Мессала, один из важнейших сенаторов, был известным покровителем поэтов, попасть в его дом означало сделаться признанным талантом. Ему стало завидно. Он вовсе не стремился попасть в знатный дом, но увидеть настоящих поэтов, а не литературных воробьёв, может быть, встретить самого Тибулла, – вот желанная цель.
– Разве старый Мессала не в отъезде? – осторожно осведомился он.
– Мессала с Августом на Востоке, но у него есть сын, так же преданно любящий поэзию, как и отец, – пояснил Галлион. – Он решил возобновить литературные собрания. Тебя нигде не видно последние дни, вот ты и не получил приглашения.
– Почему бы тебе не пойти с нами без приглашения? – видя явную заинтересованность друга, предложил Тутикан.
– В самом деле, Назон, присоединяйся к нам, – поддержал Галлион.
Скрыв удовольствие, Назон ответил, что явится, если позволят дела, а сейчас он прочтёт им новые стихи, чтобы они высказали мнение. Достойно ли их продекламировать у Мессалы?
В левом крыле храмовой колоннады находилось обычное место, где молодые поэты декламировали свои стихи. Они здесь кишели; возле каждой из статуй Данаид из кучки слушателей доносились поэтические завывания. Друзья подошли к одной из групп, где юноши со свитками и дощечками в руках сосредоточенно слушали собрата, живописавшего тысячу раз воспетые подвиги Геракла. Едва дождавшись, когда чтец замолчит, Назон выступил вперёд и звонким голосом принялся без всяких предисловий декламировать новорождённые стихи.
– «Ты, Купидон, никогда свой нрав не изменишь,
Радость нам дать и отнять, – всё это прихоть твоя!
Глуп её муж: для чего он жену охраняет ревниво?
Можно ль такой красоте скрытно цвести под замком?
Впрочем, зачем упрекать? Прав Амур легкокрылый:
Вкуса в дозволенном нет, а запрет возбуждает острее.
Если б Данаю отец е запер в железную башню,
От Громовержца она вряд ли бы плод понесла.
Тот, кто любит доступным владеть, пусть срывает
Листья с деревьев, черпает воду из реки.
Скучно становится мне от любви без препятствий.
Муж, как спустится ночь, дверь покрепче запри.
Дай мне повод всю ловкость свою проявить,
Чтобы проникнуть к любезной Коринне.»
Макр поднял брови; Галлион, прервав перешёптывание с Тутиканом, вскинул голову и заулыбался. Тесно обступившая Назона молодёжь вытянула шеи и навострила уши.
Едва он закончил декламировать, Галлион поднял руки над головой и заапплодировал.
– Однако… – только и успел сказать Макр, заглушённый просьбами развеселившихся слушателей почитать ещё какое-нибудь стихотворение.
Назон не заставил себя просить. Видя, что стихи нравятся,
