Но она неоднократно воображала себе его поцелуи в мрачные одинокие ночные часы, свернувшись калачиком в постели и глядя в темноту сухими измученными глазами. Воображала и большее. Представляла его тело на своем. Представляла, как смягчается от страсти его лицо, когда он смотрит на нее, как прижимаются к ней его ноги и живот, как переплетаются их конечности после всего, когда они уплывают в сон.
Представляла себе все это и презирала себя, когда начинал брезжить холодный утренний свет.
«Никто никогда не узнает», – думала она. Завтра она со своими спутницами и Филиппом уедет, чтобы укрыться в горном замке, а Роланд отправится в Рим, или Венецию, или в другое веселое место. Они снова не встретятся целую вечность, а может быть, и вовсе никогда. Он человек порядочный и не расскажет ни единой живой душе. Унесет эту тайну в могилу. Так почему бы и нет?
Он мужчина. Он ей не откажет.
Знать будет только Господь. И Господь наверняка поймет и простит ее. Ей даже кажется, что именно он устроил эту встречу – ради нее.
«Сделай это. Сделай это. Жалей позже, если уж должна. Но сделай это сейчас, пока еще не слишком поздно. Пока он не исчез навсегда».
Она подняла руку и провела кончиками пальцев по его щеке.
– Да. Полагаю, это и есть прощание.
Она не видела его реакцию, но ощутила ее – щека под пальцами застыла.
Его рука появилась из темноты и накрыла ее ладонь.
– Не прощание, – сказал он. – Мы никогда не попрощаемся, вы и я.
Потом она так и не смогла вспомнить, кто кого поцеловал. Вот они стоят порознь, его рука накрыла ее ладонь на щеке, дыхание смешивается в сыром воздухе, а в следующий миг его губы задевают ее нежно и ласково, а другая его рука ложится ей на затылок, как ребенку.
– Лилибет, – прошептал он. – О, Лилибет.
– Ничего не говори. Ни слова.
Он притянул ее и снова поцеловал, на этот раз как любовник, раздвинув губы, пробуя на вкус, и шелковый его рот пах шампанским и другими запретными вещами. Не в силах больше сдерживаться, она ответила – безоглядно, сплетая с его языком свой язык, сжав ладонями его щеки, прижимаясь к нему всем телом.
Они целовались за все прошедшее время – более шести лет, потерянных для поцелуев, – нежно, и страстно, и снова нежно; он обцеловывал ее лицо, шею и снова возвращался к губам, впитывая ее вздохи.
Каждое его движение, каждая мельчайшая деталь рвали ее душу, словно электрические разряды проходили сквозь тело до кончиков пальцев на руках, на ногах, разжигали искры. «Жива, я жива», – думала она, запуская пальцы в мягкие волны его волос на затылке.
Его руки скользнули ниже. Одна замерла на талии, вторая вопрошающе прикоснулась к верхней пуговице пальто.
Она не могла сказать «да», но могла изогнуться, подставляя шею его поцелуям. Могла сама протянуть руки к гладким роговым пуговицам его пальто и начать их расстегивать пальцами, теперь не холодными и онемевшими, а проворными и нетерпеливыми. Могла распахнуть его расстегнутое пальто и сдвинуть его по широким плечам так, что оно упало бы на усыпанный соломой пол с едва слышным шлепком.
Не произнося ни слова, он снова взялся за ее пальто, расстегивая одну пуговицу за другой, опустив голову и согревая горячечным дыханием ее лицо. В ее голове металось множество слов: «милый», и «любовь», и «пожалуйста», и «еще», и «о», – но она удерживала их внутри, сосредоточившись только на Роланде, на его руках, обнажавших ее тело, на его лице, склоненном к ней. Ее глаза, уже привыкшие к темноте, различали его черты в призрачном свете далеких фонарей; она видела, как он наполовину прикрыл веки, словно не в силах был открыть глаза полностью.
Расстегнута последняя пуговица, но он не снял с нее пальто. Его пальцы скользнули обратно к шее, к застежкам жакета, и вот уже распахнуты его полы, и теперь их разделяют только ее белая шелковая блузка и нижнее белье.
Сердце Лилибет отплясывало какой-то сумасшедший ритм, а его ловкие пальцы одну за другой расстегивали пуговки на блузке, вниз, до самой талии, костяшки пальцев задевали ее плоть, по телу бежали мурашки.
Его рука замерла.
– Ты уверена? – спросил он благоговейным шепотом.
Она не могла сказать «да», но могла схватить его руку и направить под шелк блузки; могла начать расстегивать его сюртук, а ее нервы отмечали жаркое движение его пальцев по изгибу груди, под краем корсета. Она могла распахнуть его сюртук, и вытащить рубашку из брюк, и провести ладонями по гладкой коже его груди и живота. Могла запрокинуть голову в безмолвном крике, когда его руки – теперь жадные, дерзкие – высвободили ее груди из корсета и сорочки; когда он упал перед ней на колени и начал сильно их посасывать; когда его язык начал описывать круги вокруг ее сосков. Могла ахнуть, когда его руки отыскали подол платья и заскользили вверх по ноге, а рот продолжал ласкать ее груди, и кожа ее трепетала и пылала, а мысли сменялись как стекляшки в калейдоскопе.
Его пальцы развязали тесемки на панталонах и стянули простой, практичный хлопок вниз. Холодный воздух заклубился у обнаженной кожи над чулками, но мгновенно сменился жаркими руками на ее ногах, бедрах, в завитках у самой женской сути. Губы не отрывались от ее груди. Он упирался в нее лбом, и горячее дыхание согревало живот. И когда наконец робкий палец скользнул по краю ее потайной плоти и нырнул внутрь, его стон, слившийся с ее, завибрировал на коже живота.
Он одним плавным движением поднялся на ноги и зарылся лицом в ее шею. Она ощущала, как дрожат его мышцы, чувствовала влажную пленку пота на его коже. Он заговорил хрипло, умоляюще:
– Лилибет, любовь моя, жизнь моя, останови меня, милая, я хочу тебя, я не могу остановиться…
Она не могла сказать «только не останавливайся», зато могла расстегнуть его брюки и извлечь член, твердый и упругий, сжав его ладонями. Могла ласкать бархатную кожу, изгибающийся край, могла потянуться к нему лицом; могла поцеловать его страстно, показав языком, чего она от него хочет. Могла, ахнув, обхватить его за шею, когда он подхватил ее на руки и уложил на кипу сена на полу.
– Прости, – шептал он. – Мне жаль.
И она понимала, что он хочет этим сказать.
Она хотела ответить, что жалеть не о чем, что эти грубые стены стали дворцом, потому что он здесь. Что эта кипа сена – бархатный диван, потому что он делит его с ней, он вздымается над ней, раздвигает ее ноги, вонзается в ее влажное лоно и наконец-то соединяется с ней.
Но она не могла сказать ему всего этого, не могла сказать, что воспоминания об этом миге останутся священными для нее на весь остаток жизни, и поэтому она просто прижимала к себе его крупное тело и всхлипывала ему в плечо, пока они покачивались вместе, дрожа, сопротивляясь скорому завершению.
