Раздался небольшой смешок, но Лили, казалось, совсем никак не отреагировала на эту шутку. Она потянула Корнелию прочь от этой группы и представила ее дамам, сидящим в креслах вокруг бального зала и наблюдающим за танцующими придирчивыми критическими взглядами.
В этот вечер Лили выглядела превосходно в светло-голубом шифоновом платье, обвивающем ноги бесчисленными легкими волнами. Золотистая головка была увенчана бриллиантовой диадемой, а белоснежную шею обвивало колье из бирюзы. На всем балу не было более очаровательной женщины, и неудивительно, что перед началом каждого танца молодые люди наперебой приглашали ее. Но всякий раз Лили отсылала их к Корнелии, и молодым людям приходилось, скрывая разочарование, танцевать с дебютанткой. Каждый танец неизменно проходил в гробовом молчании, как и первый ее танец с герцогом.
Вальсируя по залу, Корнелия заметила, что герцог исчез. После их первого танца он ни разу никого не пригласил и промелькнул еще только один раз рядом с тетей Лили. Они, казалось, спорили, и выражение лица герцога ясно говорило о том, что он очень раздражен.
Чуть позже, когда Корнелия уже не танцевала, герцог возник вдруг рядом с ней и, к полному ее удивлению, попросил разрешения сопровождать ее на ужин. Корнелия нерешительно глянула на тетю, прежде чем что-то ответить.
– Да, конечно, ступай с герцогом, Корнелия, – кивнула головой Лили.
– Вы пойдете с нами?
– Меня сопровождает испанский посол, – ответила Лили. – Иди, повеселись одна, дитя мое.
Лили выглядела необычно раздраженной, даже Корнелия заметила это, но не могла понять причину.
Герцог предложил Корнелии руку, и они присоединились к чинной процессии, направляющейся вниз, где в огромном, обшитом дубовыми панелями банкетном зале был сервирован ужин.
Герцог отказался от предложенного ему места за столом, предназначенном для наиболее знатных и почетных гостей, и они расположились вдвоем за маленьким столиком. Лакей в богато украшенной золотом ливрее и напудренном парике принес шампанское. Корнелия отпила немного из своего бокала. Она пробовала шампанское прежде, но это по вкусу и искристости превосходило то шампанское, которое подавалось на Рождество в Росарилле.
– Вам нравится Лондон?
Это был первый вопрос, который Роухэмптон адресовал Корнелии.
– Нет.
Корнелия не намеревалась отвечать так резко, но правдивые слова вырвались как-то сами собой прежде, чем она смогла подобрать подходящий ответ.
Герцог удивился.
– Я думал, что всем женщинам нравятся балы и развлечения лондонского сезона, – сказал он.
– Я предпочитаю Ирландию, – ответила Корнелия.
Она чувствовала, что ужасно стесняется его. Никогда прежде она не ужинала вдвоем с мужчиной. Но это была не единственная причина ее смущения. Было что-то в самом герцоге, что-то, вызывающее в ней новые, незнакомые ей прежде ощущения, и, что самое странное, она чувствовала себя при этом счастливой. Необыкновенно счастливой! Корнелия не анализировала своих чувств, она только знала, что чудесно, просто восхитительно, сидеть вот так, рядом с ним, пусть даже молча.
Подали еду, блюдо за блюдом, и каждое вкуснее и экзотичнее предыдущего. Корнелия никогда не пробовала таких яств, но она не притронулась к ним и сейчас.
Зал гудел веселым шумом, беззаботной болтовней множества гостей, но Корнелия их не слышала. Она была поглощена сидящим напротив нее мужчиной, незаметно наблюдая за ним сквозь темные стекла очков.
– И чем же вы занимаетесь в Ирландии? – спросил герцог, как заметила Корнелия, с усилием, и ей самой пришлось приложить силы, чтобы выдавить ответ.
– Мы разводим и тренируем лошадей – скаковых лошадей в основном.
– У меня тоже есть конюшня, – сказал Роухэмптон. – К сожалению, в этом году мне не слишком везло в скачках, но я надеюсь выиграть Золотой Кубок в Аскоте со своим Сэром Гэлахэдом.
– Вы сами вырастили его? – спросила Корнелия.
– Нет, купил пару лет тому назад.
Корнелия не знала, что еще сказать. Если бы напротив нее сидел ирландец, они могли бы растянуть эту беседу на несколько часов, обсуждая достоинства тех или иных жеребцов, споря о жокеях, сравнивая Дублинские скачки в этом году и годом раньше. Но об английских лошадях и их владельцах она знала очень мало, да к тому же она понимала, что такие как герцог не только сами не тренируют своих лошадей, но даже и не покупают их; их беседа вновь угасла. Так в молчании закончился ужин, и они вернулись обратно в бальный зал.
Несколько пар кружились на середине зала, большинство гостей, в том числе и Лили с испанским послом, оставались внизу. Корнелия беспомощно взглянула на герцога, как бы спрашивая, что они должны делать.
– Может быть, мы присядем? – он указал на стул с изящной позолоченной спинкой и после того, как она села, уселся рядом. После минутного молчания герцог сказал серьезным тоном: – Вы должны попытаться полюбить Англию. Ведь вы собираетесь жить здесь, и для вас было бы большой ошибкой думать, что счастливой можно быть только в Ирландии.
Корнелия удивленно взглянула на своего собеседника. Она не ожидала, что он может догадываться о том, что она несчастлива и тоскует по своему дому.
– Я не собираюсь оставаться здесь надолго, – вновь честно ответила она, не успев придумать подобающий ответ.
– Я надеюсь, что ваши новые знакомые заставят вас изменить свое мнение об Англии, – довольно мрачно возразил герцог.
– Сомневаюсь в этом.
Роухэмптон нахмурился, словно ее неуступчивость раздражала его, и затем как бы невзначай добавил:
– Вы позволите мне навестить вас завтра?
Корнелия посмотрела на него с изумлением.
– Полагаю, да, – ответила она. – Но, может, будет лучше, если вы спросите разрешения у тети Лили? Я не знаю, что она скажет на это.
– Думаю, вам лучше самой сообщить ей о моем визите. Я буду у вас днем, около трех часов.
Герцог говорил медленно, как будто с трудом подбирая слова, и затем, видя, что Корнелия молчит, встал, поклонился ей и, повернувшись спиной, направился через бальный зал к ступенькам, ведущим вниз.
Корнелия осталась сидеть на стуле. С ней творилось нечто странное: она с трудом удерживалась от мучительного желания броситься вслед за герцогом, позвать его обратно, чтобы он продолжал сидеть около нее и она могла говорить с ним так, как не осмеливалась заговаривать во время ужина.
Ах, как было глупо, думала Корнелия, сидеть, проглотив язык, в то время как ей хотелось сказать ему так много! Теперь, когда ее смятенье улеглось, она упрекала себя в том, что могла оттолкнуть герцога своей грубостью – бестактно с ее стороны было говорить, что ей не нравится его родная Англия. Должно быть, она показалась ему неуклюжей, невоспитанной девицей, сущим ничтожеством.
