– Да, монсеньор. Конечно, иногда иначе нельзя, но мне это не нравится. Раза два я лгал Жану, потому что боялся, но ведь это была трусость, n'est-се pas? По-моему, нет ничего дурного в том, чтобы лгать врагу, но нельзя лгать… другу или… или тем, кого любишь. Вот это было бы черным грехом, правда?
– Поскольку я не помню, любил ли я когда-нибудь кого-нибудь, искать у меня ответа на такой вопрос вряд ли стоит, дитя мое.
Леон поглядел на него очень серьезно.
– Никого? – переспросил он. – Вот я люблю не так уж часто, но раз полюблю, то навсегда. Я любил мою матушку, и кюре, и… и я люблю вас, монсеньор.
– Извини? – Эйвон несколько растерялся.
– Я… я только сказал, что люблю вас, монсеньор.
– Я полагал, что ослышался. Разумеется, это весьма лестно, но, по-моему, ты сделал неразумный выбор. Не сомневаюсь, что в людской постараются исправить твою ошибку.
Большие глаза сверкнули.
– Они не посмеют!
Герцог поднес лорнет к глазам.
– Неужели? Ты такой грозный?
– У меня вспыльчивый характер, монсеньор.
– И ты не преминешь использовать его для моей защиты. Весьма забавно. Ты уже накидывался… на моего камердинера, например?
Леон тихонечко презрительно фыркнул.
– Он, монсеньор, просто дурак.
– До прискорбия. Я нередко это замечаю.
Тем временем они подошли к дому Эйвона, и ожидавшие лакеи распахнули двери. В вестибюле Эйвон остановился, и Леон выжидательно посмотрел на него.
– Можешь принести вино в библиотеку, – сказал герцог и направился туда.
Когда вошел Леон с тяжелым серебряным подносом, Джастин сидел у камина, поставив ноги на решетку. Из-под полуопущенных век он следил, как паж наливал бургундское в рюмку. Леон подал ее ему.
– Благодарю. – Эйвон улыбнулся удивлению, которое вызвала у Леона такая непривычная вежливость. – Без сомнения, ты воображал, что я не слишком хорошо воспитан? Можешь сесть. У моих ног.
Леон тотчас устроился на коврике, скрестив ноги по-турецки, и посмотрел на герцога растерянно, но с явной радостью.
Джастин отхлебнул вина, все еще глядя на пажа, а потом опустил рюмку на столик у своего локтя.
– Я поставил тебя немножко в тупик? Я хочу, чтобы меня развлекали.
– Но что мне для этого сделать, монсеньор?
– Можешь продолжать свои рассуждения. Твои юные взгляды на жизнь очень забавны. Так прошу тебя!
Леон неожиданно засмеялся.
– Я не знаю, что сказать, монсеньор! По-мрему, ничего интересного я рассказать не могу. Я болтаю – слишком много болтаю, говорят они, – но все это пустое. Мадам Дюбуа позволяет мне болтать, но Уокер… о, Уокер очень строгий и скучный.
– Но кто такая мадам… э… Дюбуа?
Глаза Леона широко раскрылись.
– Но она же ваша домоправительница, монсеньор!
– Право? Я ее никогда не видел. И что же– она внемлет бездыханно?
– Монсеньор?
– Не важно. Расскажи мне о своей жизни в Анжу. До того как Жан увез тебя в Париж.
Леон устроился поудобнее, а поскольку ручка кресла, в котором сидел герцог, выглядела очень удобно, он прислонил к ней голову, не подозревая, что непростительно нарушает этикет. Но Эйвон ничего не сказал, взял рюмку и отпил вина.
– В Анжу… Теперь это все так далеко! – вздохнул Леон. – Мы жили в небольшом домике, и там были лошади, коровы, свиньи – ну, много всяких животных. И моему отцу не нравилось, что я не хочу притрагиваться ни к коровам, ни к свиньям. Понимаете, они были такие грязные! Матушка сказала, что на ферме я работать не должен, и поручила мне кур. Это было не так противно. Одна рябая курочка… Жан утащил ее, чтобы подразнить меня. Он был такой, Жан, вы понимаете? Ну, и господин кюре. Он жил неподалеку от нашей фермы в домике при церкви. И он был очень, очень хороший и добрый. Давал мне сласти, когда я хорошо выучивал уроки, а иногда рассказывал сказки… такие чудесные сказки про фей и рыцарей! Я был тогда совсем маленьким, но я отлично их помню. А мой отец говорил, что не подобает священнику толковать о том, чего нет, – вроде фей. Я не очень любил отца. Он был как Жан… немножко. А потом началась чума, люди умирали. Меня взял к себе кюре… но монсеньор все это уже знает.
– В таком случае расскажи про свою жизнь в Париже, – сказал Джастин.
Леон прижал затылок к мягкой ручке и задумчиво уставился на пламя. Свечи в канделябре на столике возле Эйвона отбрасывали золотистый свет на медные кудри, и они словно пылали. К герцогу был повернут тонкий профиль Леона, и Джастин смотрел на него с непроницаемым выражением, замечая каждое движение красивых губ, каждый взмах темных ресниц.
Вот так Леон поведал свою историю, вначале запинаясь, застенчиво, нерешительно замолкая, когда приходилось говорить о самом грязном, его голос то повышался, то понижался под воздействием противоречивых чувств, но затем он увлекся своим рассказом и, казалось, забыл, кто его слушает. Эйвон слушал молча, иногда улыбаясь наивным философствованиям мальчика, но чаще храня невозмутимое молчание. И не спускал с лица Леона прищуренных проницательных глаз. Невзгоды и тяжелые испытания этих лет в Париже раскрывались более через недосказанное, а не через жалобы или прямые описания мелочной тирании Жана и его жены. Порой казалось, что рассказ ведет ребенок, но порой в тихом низком голосе звучала житейская искушенность и опыт не по возрасту, придавая рассказчику сходство с шаловливым сказочным духом, соединяющим в себе мудрость юности и старости. Когда, наконец, путаное повествование завершилось, Леон слегка повернулся и робко потрогал герцога за рукав.
– И тут появились вы, монсеньор, и привели меня сюда, и дали мне все. Я никогда этого не забуду.
– Ты еще не видел худшего во мне, дружок, – ответил Джастин. – На самом деле я вовсе не герой без страха и упрека, каким ты меня считаешь. Когда я купил тебя у твоего достопочтенного брата, сделал я это, поверь, вовсе не из желания избавить тебя от его гнета. Я решил, что ты можешь мне пригодиться. И если окажется, что ты мне не нужен, скорее всего, я выброшу тебя вон. Прими мои слова как предупреждение.
– Если вы меня отошлете, я утоплюсь, – заявил Леон с отчаянием. – Когда я вам надоем, монсеньор, я пойду поваренком к вам на кухню. Но я никогда вас не покину.
– Ну, когда ты мне надоешь, я отдам тебя мистеру Давенанту! – сказал Эйвон со смехом. – Это будет забавно… Боже мой! Помяни ангела к ночи!
Хью тихо открыл дверь, но остановился на пороге, уставившись на пару у камина.
– Трогательная картина, э, Хью? Сатана в новой роли. – Он небрежно провел пальцем по кудрям Леона. – Спать, дитя мое.
Леон тотчас встал, поцеловал руку герцога и, слегка поклонившись Хью, вышел из библиотеки.
Хью подождал, пока он не закрыл за собой дверь, а тогда, хмурясь, подошел к камину. Он положил локоть на каминную полку, другую руку засунул в карман и устремил на своего друга очень строгий взгляд.
