телефону.
Она озадаченно посмотрела на него.
— Ты оставлял сообщения?
— О Боже, ты их не получила… Именно поэтому я и пришел сюда.
Снова она выглядела озадаченной, и он вспомнил, что надо говорить.
— Я ждал тебя, — произнес он. — Ты не ответила на мои сообщения, но я знал, что ты придешь сюда, чтобы попрощаться. Я имею в виду, не со мной, а… — Он глубоко вздохнул и начал снова. — Антония, я все бросил на полпути. Нельзя оставлять все на полпути…
Он с недовольством осознавал, что есть гораздо более простой способ все это выразить, но его мозг отказывался подсказать ему какой.
Потом он почувствовал, как Антония обнимает его за плечи и кладет его голову себе на грудь, как теплой рукой она убирает его волосы со лба и как ее дыхание согревает его щеку. Она нагнулась к нему, и он уловил мятный запах от ее волос.
— Патрик, — мягко сказала она, — теперь все в порядке. Я поняла.
Он почувствовал себя очень усталым.
— Мы пустили все на самотек. — пробормотал он. — Теперь с этим покончено, Антония.
— Я знаю, — шепнула она, и он ощутил прикосновение ее губ к своим, и соленый привкус ее слез. — Теперь это кончилось. У нас все будет хорошо. У нас обоих все будет хорошо.
Он открыл глаза, и их глаза встретились. Впервые за двенадцать лет он знал, что это правда.
Окрестности Тразименского озера, Умбрия, 1 марта 40 г. до Рожества Христова
Тацита не знала, что будет делать, если Кассий откажется видеть ее. Она ходила по сараю, напрягаясь каждый раз, когда слышала шаги во дворе. Но она обманывалась. Это была лишь капель, капель от тающего снега, да случайный удар падающих с карниза сосулек.
Даже если он придет прямо сейчас, времени у них будет немного. Через двор, в полуразрушенном доме на ферме, еще спал ее муж, измученный страхами ночного бегства через холмы. Но она не могла рассчитывать, что это надолго.
Только бы он пришел! Как никогда раньше, ей необходимо было увидеться с ним. Он должен был узнать правду, перед… перед тем как умрет.
Она все еще не могла в это поверить. Фенио сказал ей об этом после полуночи, когда их маленькая группа наконец достигла заброшенной фермы. Старый раб не мог справиться с собой, и все вышло наружу. Он расплакался, как только сказал ей.
Но она была слишком поражена, чтобы плакать. Какой же дурой она была, чтобы не понять, какую цену он заплатит за их спасение! Какой дурой! Хотя, возможно, в своем отчаянии она не могла ничего видеть. Думая об этом, она пролежала всю ночь без сна, пока остальные вокруг нее спали там, где упали, прямо на соломе.
За час до рассвета она тихо встала, вышла из дома, пересекла грязный двор и прошла к сараю, где Фенио развел огонь.
— Да, — сказал он ей. — Я передал своему господину, что она хочет его видеть. Но я не знаю, каков будет ответ.
Она должна терпеливо ждать. Но она не могла терпеливо ждать.
При свете жаровни она вымылась так чисто, как могла, уложила волосы и постаралась разгладить наиболее мятые части одежды. Это было жестокой пародией на те опрометчивые весенние ночи, когда, больная от волнения, она выскальзывала из отцовского дома и бежала не чуя ног в его объятия.
Шаги во дворе.
Он был здесь, стоял в дверном проеме и бесстрастно смотрел на нее.
— Ты хотела видеть меня, — сказал он. — Я не могу оставаться здесь долго. Это слишком опасно.
Она поднесла руку к горлу. Она не могла найти слов.
Выглядел он великолепно: под генеральским плащом тяжелой багряной шерсти скрывался панцирь из позолоченной кожи с застежками из бронзы. Сапоги были отделаны серебром. Она представила его скачущим на коне во главе легиона. Высокий, прямой, пугающе сдержанный.
После первого долгого взгляда он без церемоний спросил, не желает ли она вина. Она согласилась. Ей нужно было расслабиться.
Он направился к столу у жаровни, и она увидела, что его хромота усилилась за эти годы. Она следила, как он наливает вино в бронзовые кубки, как разбавляет его горячей водой из кувшина, как ставит ее кубок на стол, избегая смотреть на нее.
«Он даже не желает прикоснуться ко мне», — подумала она. Ее сердце сжалось. Она держала кубок обеими руками и хмурилась.
— Твои дети, — сказал он наконец, — они с тобой?
Она подняла кубок и сделала большой глоток. Это было хорошее вино. После кислой поски оно имело вкус амброзии. Она чувствовала, как тепло разливается внутри.
— Близнецы — в поместье моего брата, — сказала она. — Со мной только мой старший.
Он кивнул.
— Это хорошо. Тяжелая была прогулка.
— Гай…
— Тебе надо окольными путями пробираться к Путеоли, — сказал он, по-прежнему не глядя на нее. — К Сполетуму не приближайся. Там собираются наши силы для последнего удара. Как доберешься до Путеоли, плыви кораблем в Коринф. Оттуда — перешеек…
Она осторожно поставила кубок, гадая, как начать.
— …и другим кораблем плыви до Афин. Но помни: не пытайся обогнуть перешеек морем. В это время у Пелопоннеса самые сильные штормы. И езжай в Афины, не в Александрию и не в Эфес…
Он осушил свой кубок и, поставив его, вытер рот ладонью.
— Я отдам тебе своего раба, Фенио. Он будет следить, чтобы ты четко все выполнила. Он присмотрит за тобой. — Он помолчал. — Мой отец дал мне его, когда я был мальчиком. Можешь ему полностью доверять. Он тебя не оставит.
Долгие годы назад, когда она лежала в его объятиях, он рассказывал ей о шутках, которые он обычно разыгрывал с Фенио, когда ему было десять. Он думает, она об этом забыла?
— Ты не можешь отдать мне Фенио, — сказала она. — Он — твой…
— Не беспокойся, мне… — Он оборвал себя.
Она знала, что он собирался сказать: «Раб мне больше не понадобится. Там, куда я собираюсь». Она не могла больше этого выносить.
— Гай, я не дам тебе этого сделать!
Он кинул на нее взгляд.
— Что ты имеешь в виду?
— Я знаю, что должно с тобой случиться. Я знаю, что ты собираешься сделать.
Его лицо стало жестче.
— Кто тебе сказал? Кто?
— Это неважно.
— Этот проклятый критянин! Я ведь строго запретил ему что-либо говорить!
Она заламывала руки:
— Я такая дура. Я не думала… Ты должен мне поверить. Мне казалось, что с твоим-то званием тебе не грозит… Какая же я была дура!
Он
