Ознакомительная версия.
– На этом этаже – только в ординаторской, тут, напротив.
– Иди туда, – приказал Поляков. – Только туда. Не спускайся на первый этаж. Будь все время на глазах у людей. Если в ординаторской тоже окажутся люди, тем лучше. Никого не стесняйся. Скажи – это очень важно. Скажи, что звонишь по моей просьбе. И сразу возвращайся! Немедленно!
Ольга быстро поцеловала его и метнулась к занавеске, но наткнулась на какого-то человека, который как раз зашел в закуток.
Это был Петр Славин. Он мгновенно обхватил Ольгу за шею, а к ее виску прижал ствол пистолета.
– Никто никуда не идет, – сказал Петр. – А ты подними руки. Быстро, или…
Поляков отдернул правую руку, которая скользнула было под подушку, и поднял ее.
Из-за занавески доносилось победное:
А если к нам полезет враг матерый,
Он будет бит повсюду и везде.
Тогда нажмут водители стартеры,
И по лесам, по сопкам, по воде,
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведет.
Грянули аплодисменты.
* * *
К ночи она вообще была сама не своя. И, главное, Мурзик не пришел… Было страшно, до жути страшно оставаться одной в санчасти. Александра уговорила заночевать вместо себя Фролова (долго его уговаривать не пришлось, если честно) и вернулась к вечерней поверке в барак.
Но стоило войти, как к ней кинулась Катя Спасская и принялась выталкивать вон.
– Да ты что, Катя?.. – попыталась было упираться Александра, но Катя оказалась сильнее, да и еще две женщины к ней присоединились.
– Иди в санчасть, – твердили они наперебой. – А мы ее отсюда нынче не выпустим. Завтра тебе надо к начальнику идти. Пусть тебя в другой лагерь переведет, иначе убьют!
Александра ничего не понимала. Кого они не выпустят? Почему в другой лагерь, почему убьют, кто? Ведь Кочегара больше нет!
На крыльцо вышла Надя-Кобел – широкоплечая, плотная, стриженная по-мужски. Вынужденная в лагере ходить в юбке и платке (ватные штаны разрешалось надевать только на лесоповале, а в бараке следовало немедля переодеться по-женски – такова была воля Мельникова, который «крылатых» обоего пола на дух не выносил, хоть и принужден был считаться со слабостью человеческой натуры), платок свой она наворачивала на голове каким-то странным тюрбаном, напоминающим мужскую шапку. Она никогда не отличалась приглядной внешностью, но сейчас лицо ее было еще больше обезображено тревогой.
– Пошли, – цепко подхватила она Александру под руку, – пошли, провожу.
И потащила ее к санчасти.
– Хреновы твои дела, милка моя, – бормотала сквозь стиснутые узкие губы Надя, и желваки ходили по ее щекам, совершенно как у озабоченного, разозленного мужчины. – Булька на тебя злобствует, аж кипятком ссыт, так ярится. Хочет напоследок душу Кочегара потешить и взять тебя на себя. Смекаешь, о чем базар?
Александра споткнулась, и Надя-Кобел перехватила ее руку покрепче.
– Завтра пойдет мужской сходняк просить, чтобы тебя ей отдали. Якобы Кочегар ей такой наказ давал, чтоб отомстила тебе за того пацана. Правду сказать, думаю, пацан тут ни при чем и Кочегар ничего ей такого не наказывал. Она тебя люто ненавидит, из кожи вон лезет.
– За что, за что? Что я ей сделала? – как во сне пробормотала Александра.
– Да не знаю, какие меж вами счеты, – пожала могучими плечами Надя-Кобел. – Булька – она вообще борзая по натуре, а после того как мочканули Кочегара, еще пуще оборзела. Сама прикинь, где ты ей дорогу перешла. А может, – она поглядела на Александру с выражением неловкости, таким странным для ее рубленого лица, – а может, это я виновата.
– Почему?
– Да я как-то раз сдуру болтанула, мол, кабы я была нормальная свиноматка, как все другие, я б хотела с виду быть такой же изенбровой биксой [24] , как Маманья. Ну, Булька и взревновала – чуток из кожи не вывернулась, долго мне потом пришлось ее, дурищу, обхаживать. Ну и с тех пор она ревнует, понимаешь?
– Понимаю… – прошептала Александра. – Чего ж тут не понять. Только что ж мне теперь делать, а, Надя? Булька, сама знаешь, от меня не отстанет. К начальнику пойти?
– Погоди пока. Если пойдешь, надо будет ему закладывать и Бульку, и меня, и Кедра, старосту из пятого барака, да и еще кучу народу потреплют. Погоди до завтра. Я ей попробую малость мозги вправить.
– Надя, скажи ей, что, если она меня убьет, ей срок накинут, не меньше десяти лет. Она ж тогда на волю выйдет совсем старой! – в отчаянии воскликнула Александра.
– Да какие ее годы? – ухмыльнулась Надя. – Ей только двадцать, еще успеет нажиться на воле. К тому же она и воли-то не знает, с пятнадцати лет по зонам чалится, ее тут ничто не гнетет, все – дом родной. Главное, чтоб за кирпичный забор не послали. Но ты сама посуди, кто ты такая, чтобы из-за тебя кого-то за кирпичный забор посылали?!
И правда, подумала Александра, кто она такая, чтоб за ее убийство Бульке дали расстрельную статью? Да никто.
Значит, что? Значит, все?
– Значит, что? – повторила она вслух. – Может, мне самой прийти в медпункт да повеситься, чтоб не ждать, пока Булька меня на полосы разрежет?
Надя задумчиво сдвинула свой немыслимый тюрбан и поскребла по лбу.
– Ты погоди, – сказала угрюмо. – Дурное дело, сама знаешь, не хитрое. Может, тебя кто кровью выкупить захочет.
– Что еще такое?! – спросила Александра, едва управляясь со слезами, которые так и хлынули из глаз. – Кто-то за меня умереть должен?
– Ну да, – деловито кивнула Надя. – Ты ему обещаешь, что с семьей его расплатишься, когда выйдешь. Ну вроде как будешь на них всю жизнь вкалывать, понимаешь? Или если на воле у тебя есть богатая заначка рыжья, отдашь всю. За жизнь-то свою не жалко! Или, может, сыщется какой-нибудь совсем уж потерянный игловой или нюхальщик, который, чтобы раскумариться, на все готов, даже жистянку отдаст. Тогда ты ему дашь наширяться, а он за тебя, значит, голову на рукомойник положит и храпок подставит.
– Ну ты сама посуди, Надя, – всхлипнула Александра, – откуда у меня морфий или кокаин? Они же у главврача в сейфе! А его за перерасход как раз и могут послать за кирпичный забор! И что я вообще значу, чтобы за меня какой-то человек добровольно дал себя убить, горло перерезать? Нет, все для меня кончено…
– Ну погоди, погоди, – прогудела Надя не слишком уверенно, – не хорони неубитого!
– А вообще, может, оно так даже и лучше будет, – вдруг прошептала Александра. – Больно уж тут жизнь тяжелая! Больно страшная! Надоело мне, если честно. Ну и ничего, умру еще не очень старая и чуть-чуть даже красивая. А то к концу срока небось и зубы повыпадут, и волосы повылезут. Вернусь домой – дочка испугается, не узнает. Вот только знаешь чего жалко? У меня дочка уже взрослая, может, и замуж без меня вышла, и ребеночка родила. Я мечтала, вот вернусь домой, буду идти по улице по своей родной, по Варварской, и поверну в нашу подворотню, а там, во дворе, горка песка насыпана и маленький мальчик там играет. Волосы у него черные, глаза черные, – пробормотала Александра и улыбнулась воспоминанию о том далеком времени, когда черные глаза затмевали для нее и солнце, и все на свете. – И он меня спрашивает: «Ты кто?», а я говорю: «Я твоя… я твоя…»
Ознакомительная версия.
