Катрин почувствовала, как на лицо ей капают быстрые горячие слезы.
– Доченька! – выдохнула Изабелла. – Доченька моя!
Они долго держали друг друга в объятиях, сроднившись в беде, и сблизить их больше не смогла бы никакая радость. Что значили гордость и слава перед этими муками? И каким далеким казалось теперь презрение Изабеллы к дочери жалкого торговца Гоше Легуа! Скорбь матери и жены сливались в одну боль, и под потоком их общих слез рушились все барьеры, а в душах рождалась любовь.
Далеко в лесу снова раздался вой волчицы. Изабелла крепче прижала к себе Катрин, которая начала дрожать.
– Волки! – тоскливо выдохнула молодая женщина. – Неужели только волкам дозволено любить в этом мире?
Шотландцы Хью Кеннеди и солдаты гарнизона стояли двумя рядами по краям дороги, ведущей из замка в деревню. Легкий ветерок теребил клетчатые пледы иноземцев и перья на их беретах. Солнце, сиявшее в ослепительно голубом небе, золотило панцири и наконечники копий. Все это напоминало бы праздник, но напряженные лица солдат были угрюмы, а внизу, в часовне, вырубленной в гранитной скале, раздавался погребальный звон колоколов.
Выйдя на порог замка под руку с матерью Арно, Катрин гордо выпрямилась. В эти последние мгновенья, когда ей предстояло увидеть Арно, она хотела быть мужественной. Он должен был гордиться ею, недаром, покидая этот мир, он взвалил такую страшную тяжесть на ее слабые плечи. Она сжала зубы, чтобы не дрожал подбородок. Измученная, на пределе сил, Изабелла споткнулась, но молодая женщина поддержала ее твердой рукой.
– Крепитесь, матушка! – сказала она еле слышно. – Ради него!
Старая дама, сделав над собой героическое усилие, расправила плечи и подняла голову. Две фигуры в черном двинулись вперед по залитой солнцем дороге, над которой щебетали птицы, безразличные к трагедии, что должна была свершиться.
За женщинами следовали Кеннеди с обнаженным клеймором в руках и старый Жан де Кабан, опиравшийся на трость и с трудом переставлявший больные ноги. Замыкали процессию Сара и Готье. Они шли с каменными лицами, безмолвно, так что между зловещими ударами колокола можно было расслышать биение их сердец. Только Фортюна не было с ними. Бедный малый, не в силах перенести свалившегося несчастья, отказался идти на мессу и заперся в кордегардии, чтобы в одиночестве оплакать своего господина.
Уже подходя к церкви, Катрин заметила серую толпу крестьян. Они боязливо жались друг к другу, не решаясь переступить порог Божьей обители, оскверненной прокаженным. По окончании мессы надо будет воскурить благовония, окропить церковь святой водой, дабы изгнать из нее нечистый дух. Все они, мужчины и женщины, старики и дети, стояли на коленях в пыли, преклонив голову, и пели глухими голосами погребальный псалом, а колокол часовни звонил не переставая, словно бы сопровождая пение зловещим аккомпанементом.
– Господи! – прошептала Изабелла. – Господи, дай мне силы!
Катрин не увидела, а угадала под густой черной вуалью матери выступившие на ее глазах слезы. С трудом сдерживая подступающие рыдания, она ускорила шаг, чтобы поскорее пройти те несколько таузов, что отделяли их от входа в церковь. На коленопреклоненных крестьян она даже не взглянула. Их страх вызывал у нее отвращение и одновременно будил гнев. Она не хотела их видеть, а те исподлобья смотрели на закутанную в вуаль женщину, про которую говорили, что нет прекраснее ее во всем королевстве, и которая, казалось, приняла на свои плечи все скорби мира.
Церковь была небольшой, но Катрин чудилось, что она идет к сверкающему желтым блеском свечей алтарю целую вечность. Перед дарохранительницей стоял старый кюре в ризе для погребального обряда. На ступени алтаря опустился на колени человек в черном одеянии. Сердце Катрин на мгновение замерло, а затем забилось с неистовой силой. Схватив за руку Изабеллу, она сжала пальцы с такой силой, что старая дама застонала. Катрин медленно повела свекровь к почетной скамье, усадила ее, а сама осталась стоять, заставляя себя не отводить взора от коленопреклоненного человека.
Чувствовал ли Арно этот взгляд, полный любви? Он слегка повернул голову, и Катрин увидела его гордый профиль. Посмотрит ли он на нее? Нет… он снова обратил взор к алтарю. Конечно, он опасался, что мужество может ему изменить.
– Любовь моя! – прошептала Катрин. – Бедный мой!
Раздался дребезжащий голос священника, начавшего произносить слова погребальной службы, а мертвенно-бледный ризничий неловко поставил свечи перед Арно.
«Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis…»[17]
Словно в кошмарном сне, Катрин смотрела и не видела, слушала и не слышала, как отпевают живого мертвеца. Сейчас Арно де Монсальви исчезнет с лица земли с такой же непреложностью, как если бы голова его упала под топором палача. Он превратится в безымянного узника, отверженного всеми, станет жалким подобием человека, страдающего за замкнутыми вратами, которые никогда не отворятся перед ним. А она… она станет вдовой! Негодование душило ее. Ей хотелось ринуться к алтарю посреди этой святотатственной мессы и вырвать любимого из трусливых рук, обрекающих его на смерть, как некогда пыталась она вырвать его брата, погибавшего в водовороте обезумевшей парижской толпы. Да, это и надо сделать… бежать к нему, схватить за руку, увлечь за собой! Но разве был с ней рядом лукавый веселый Ландри, мужественный и рассудительный Барнабе? Кто мог бы помочь ей, кто понял бы ее? Возможно, только один Готье… Однако нормандец остался за пределами церкви, порога которой не переступит никогда, и им с Арно не прорваться сквозь серую стену крестьян… Да и сам Арно, разве он согласится бежать с ней, если всей силой своей любви стремился уберечь ее от ужасного недуга?
Катрин почувствовала себя такой беспомощной, что мужество едва не покинуло ее. Жгучие слезы подступили к глазам, и она по-детски вытянула вперед руки, поглядев на них с ужасом, как будто хотела укорить их за слабость. Эти руки не сумели удержать любовь, эти руки не распознали на любимом теле первых признаков отвратительной болезни, которой он заразился в мерзком застенке, куда его бросил Ла Тремуйль.
Ла Тремуйль! Толстая фигура камергера вдруг возникла перед глазами Катрин, пробудив в ее душе свирепую жажду мести. Она не знала, оправится ли когда-нибудь от жестокого удара, но этот человек, виновник всех их несчастий, который преследовал их безжалостно и неумолимо, должен заплатить, и очень дорого заплатить, за сегодняшнюю мессу. Иначе ей самой не суждено умереть спокойно.
– Клянусь тебе, – произнесла она сквозь зубы, – клянусь, что отомщу за тебя! Перед Богом, который слышит меня, даю в этом торжественную клятву!
