Внезапно большой камень, брошенный со стены, отбил руку Христа на распятии и поранил голову одному из несших распятие. Тотчас же усилились внизу нестройные вопли; несшие распятие кричали, что это тело Распятого истекает кровью. Толпа рванулась бешено к воротам. Но со стен полетели стрелы из арбалетов и осаждавшие вынуждены были отступить. Однако они не ушли совсем. Началась осада. Воины Риндфлайша расположились, кто в палатках, кто в крестьянских домах. Резиденцией самого Риндфлайша и его ближайших сподвижников стал с согласия настоятеля и монахов загородный монастырь. У монастырских насельников оказалась долгая память даже на булавочные уколы. Они помнили все свои столкновения с Гогенлоэ и с городским самоуправлением; и даже ту давнюю историю, когда монастырю не удалось присвоить скромное наследство, оставшееся после смерти родственников Елены, они помнили. Войско Риндфлайша сметало все на своем пути, словно смерч, победоносность которого заключается в уничтожении всего и вся. И было непонятно, как это можно остановить и чем это завершится. В монастыре, конечно, знали о действиях и указах короля Альбрехта и его вассалов. Но Риндфлайш выглядел очень сильным; и на всякий случай в монастыре решили оказать ему поддержку. Риндфлайш сделал монастырю богатые пожертвования…
* * *
Мать просила Андреаса остаться дома, но и сама понимала, что эти ее просьбы бесполезны. Он был мужчиной; на стены поднялись, вооружившись арбалетами, новыми и старинными луками, друзья его детства и юности и их сыновья. Он не хотел, не мог оставаться в стороне. Из оружия у Андреаса был только меч, который сейчас не годился. Меч этот Андреас купил давно, когда еще был совсем молодым. Но на городской стене сейчас нечего было делать с мечом. Андреас попросил у соседа, старика Клаппера, его старый лук и стрелы. Но когда Андреас, уже с луком и стрелами, поднялся на стену, встретили его неприветливо. Может, его бы и не заметили, и он бы начал стрелять, как другие; но на стене расстановкой стрелков распоряжался почему-то Гирш Раббани. Он тотчас заметил Андреаса и принялся гнать его даже с какой-то яростью. Андреас не успел и слова сказать, а уже и другие кинулись прогонять его. И нечего было и думать о том, чтобы перейти на какой-нибудь другой участок стены; сердито проследили за тем, чтобы Андреас спустился. Конечно, о нем заботились, оберегали, но в этом чувствовалась какая-то непонятная яростность. Огорченный и растерянный Андреас спустился в город. Ему было стыдно. А возвратиться сейчас к матери или пойти к Сафии казалось совсем уж постыдным. Невозможно ему оставаться с женщинами, когда другие мужчины сражаются. Он бесцельно прошел несколько улиц. Затем решительно вошел в собор, опустился на колени перед статуей Богоматери с Младенцем, той самой, и стал тихо молиться. Простыми неканоническими словами он просил Бога о милосердии для людей, об успокоении людской злобы. Для себя он ничего не просил. Бог представлялся ему беспредельным Милосердием, даже не облеченным в человекоподобный облик…
Прошло какое-то время. Осада не была снята, только ужесточилась. Войско Риндфлайша увеличивалось. Гирш Раббани явился в магистрат и сказал, что он знает, каким образом осада может быть снята, а войско Риндфлайша — рассеяно.
В городе уже сделалась прозрачность неба и душ людских. Исчезло деление на «мы» и «другие», на «врагов» и «друзей», на «чужих» и «своих». Исчезло все, что прежде определяло жизнь, делало каждого правым. Теперь не было жесткой правоты, была добрая свободность. И все было готово к тому, чтобы Чудотворец и Безумец стали первыми в городе…
* * *
Ночью Дитер Риндфлайш проснулся. Он лежал на узкой деревянной кровати в келье. Над головой его темнел сводчатый потолок. Луна ярко светила, в келье не было темно. Почему-то он мгновенно сел на постели, будто это так нужно было, чтобы он сейчас проснулся; будто он проснулся специально для того, чтобы что-то важное увидеть или по какому-то важному делу быстро пойти…
И было такое ощущение теперь, когда он проснулся, будто он еще знает, что проснулся для того, чтобы как-то спешить; но вот почему надо спешить, зачем, этого он уже и не помнит…
Он сидел на постели, все его существо было настроено на то, чтобы спешить. Но он не знал, куда и зачем надо спешить. Он сидел нервный и досадующий…
Внезапно в узкое стрельчатое оконце, выходившее в монастырский двор, донеслось ржание. В тишине лунной ночи это ржание вдруг ощутилось Риндфлайшу каким-то странным, глухим, неживым. Он почувствовал страх. Обычно он ничего не боялся. Многие простолюдины суеверны и вечно опасаются козней мертвецов и разного рода темных сил. Дитер не был суеверен. И сейчас собственный внезапный страх показался ему странным. Он соскочил с постели в одних чулках и в нижней рубашке, схватил лежавший тут же на скамье короткий меч и бросился к окну. В зарешеченное оконце виден был в лунном свете красивый вороной конь. Конь стоял посреди двора, непривязанный стоял, но стоял как вкопанный, недвижно. В тот же миг Риндфлайш почувствовал, что в келье, кроме него, вдруг появился еще кто-то. Но этот «кто-то» не был существом из плоти и крови. Этот «кто-то» существовал иначе, нежели существа из плоти и крови. Риндфлайш быстро обернулся, держа меч перед собой клинком вперед. У двери, которая была с вечера заперта, и никто не отпирал ее, ни изнутри, ни снаружи, остановилась женщина в черном. Сначала Риндфлайшу бросилось в глаза то, что она молода, красива, изящна и самоуверенна. Однажды, еще в юности, Дитеру случилось насиловать такую женщину; знатность делала ее спесивой и презирающей его, Дитера. А в его сознании, должно быть, крепко угнездилось чувство, будто он, каким бы он ни был храбрым и сильным, все равно ниже всех этих знатных господ. Он не смог овладеть ею, плоть не возбуждалась, не подымалась. Ему показалось, что лежащая под ним, с непристойно задранным платьем, она все равно готова над ним издеваться… Он быстро заколол ее — охотничьим ножом в горло…
Но женщина, появившаяся сейчас, это была другая женщина. И она не была человек. Но теперь он не боялся.
Он понял, что надо оставаться у окна, не приближаться к ней. Черты ее красивого холеного лица были зыбкими; то улыбались маняще, то плавно как-то, странно плавно, перетекали в череп с оскаленными зубами. Но теперь он не боялся.
Она заговорила. Он не слышал звуков ее голоса, но каким-то странным образом слова ее беззвучные оказывались в его сознании…
— Хотел бы ты Дитер ездить со мной вдвоем, на моем вечном бессмертном вороном коне? — спросила она.
Он не раскрывал рта, но в его сознании произнеслось беззвучное: «Да».
