Он не раскрывал рта, но в его сознании произнеслось беззвучное: «Да».
Почему оно так быстро, бездумно возникло, это беззвучное «Да»? Разве он и вправду хотел этого, мчаться с ней вдвоем, на ее коне?
— Это будет адски великолепная ночь, Дитер. Наша с тобой ночь…
«Да» — повторилось в мозгу.
— Я буду твоей, Дитер. Ты будешь богат. Все будут говорить о твоей знатности и ты сам поверишь в свое благородное происхождение. Это будет чудо, но такие чудеса случались и прежде, вознаграждая храбрость и силу воли. Я буду твоей, только выдержи, не поддайся!.. Не поддайся!..
Это последнее «Не поддайся!» прозвучало в его словно бы оцепеневшем сознании каким-то мрачным шипением; каким-то ее, женщины, изнеможением прозвучало.
И тотчас она исчезла, будто и не было ее. И за окном снова раздалось прежнее, глухое ржание. Он быстро повернулся к маленькому окну… Она летела на вороном коне по небу, и яркий свет луны делал ночное небо сумрачно-голубым…
Несколько дней Дитер помнил это ее «Не поддайся!». Он почти уже понимал, чему именно он не должен будет поддаться. Но вдруг забыл напрочь, совершенно забыл… И сейчас будет рассказано, почему стало возможным такое, почему он вдруг забыл и уже не смог вспомнить…
* * *
Осажденный город вдруг преобразился в город волшебный. Сказочная справедливость воцарилась в этом городе.
Гирш Раббани пришел на главную площадь. Собралось много людей. Было уже холодно. Все кутались в меховые плащи и накидки, прятали волосы под теплые платки и шапки. Раббани начал говорить.
Он говорил свободно. Он знал, что то, что сейчас происходит, не изменит его жизнь. Он не имел никаких надежд на перемены. Он уже давно был равнодушен к таким надеждам. Но то, что он мог говорить свободно, и то, что его слушали, доставляло ему удовольствие. Он говорил с удовольствием.
Прямо у ног сапожника стоял потемнелый, уже давний гроб. Еще утром сапожник велел, чтобы раскопали на городском кладбище могилу госпожи Амины, а гроб принесли на площадь.
— Откройте гроб, — приказал он, подозвав взмахом руки двух юношей из толпы.
Они молча подошли и начали сбивать крышку. Чувствовалось, что они пытаются скрыть свой страх.
— Не бойтесь, — сказал Раббани. — Ничего страшного вы не увидите.
Крышку сняли с гроба. Молчаливая толпа колыхнулась поближе. Голос Раббани звучал свободно, легко и был слышен каждому на площади.
— Я говорил вам, что ничего страшного не будет, — сказал Раббани.
В гробу никого не было, пусто, совсем никого. Не так, как бывает, когда тело совсем сгнило, рассыпалось, нет. А было так, будто в этот гроб никогда никого и не клали.
Толпа молчала, уже не было страха; все ждали, что будет дальше.
— Ее здесь нет, — сказал Раббани, — но сейчас я могу приказать ей явиться.
Он не стал размахивать руками, не произнес никаких непонятных колдовских слов или заклинаний. Но вдруг на кровле ближнего дома явилась женщина.
Дом был высок ровно настолько, чтобы все на площади могли ясно видеть ее. Но не сразу все заметили, что она выше обычного человеческого роста. Она даже и не казалась живым человеком, но как бы видением, внезапно уплотнившимся, но все равно легким, и готовым в любое мгновение исчезнуть легко. Она вовсе не выглядела враждебной, казалась погруженной в себя. На ней было длинное просторное складчатое платье, какое-то светлое, коричневатое; глаза у нее были вытянутые, и это странное выражение кормящего животного — коровы, козы; большие круглые зрачки, чуть приоткрытые пышные губы. На голове она носила какой-то странный, плотный, из множества плотно сплетенных, переплетенных локонов парик, спускавшийся до плеч, парик был темно-коричневый.
Те, что еще помнили госпожу Амину, казалось, теперь узнали ее. Но тем, кто был помоложе, казалось, что это ее дочь Алиба. В сущности, никто и не мог бы теперь сказать, чем различались мать и дочь. Кажется, у дочери взгляд был бойчее…
Видение замерло с опущенными руками в широких рукавах, налетал легкий ветер и чуть колыхал платье.
— Я знаю ее, — сказал Раббани. — Только не спрашивайте, как это вышло. Мертвых забывают, и, возможно, уже мало кто помнит покойного Вольфа; а если и помнят его, то наверняка жалким старьевщиком. Но я-то помню его иначе. Я помню его сильным и умным человеком, хорошим лоцманом; он далеко провожал корабли. Вольф знал, кто я. Но вы не спрашивайте.
Однажды я был в далеком большом портовом городе, который называется Бальсора. Не спрашивайте, как и почему я там был, и в каком обличье, и в обличье ли… Бальсора… Это на Востоке. Там тепло и море светлое. Там все есть в порту — жемчуг, рубины, дорогое малабарское дерево, камфора, шелковые ткани, тростниковый сахар, металлы, амбра, слоновая кость, шкуры леопардов и рабы… Однажды жарким днем в порту я услышал крики: «Сафина! Сафина!» Слово это на тамошнем языке означает «корабль». Я удивился. Кораблей много. Почему кричат? И вдруг я увидел ее. Никто не понимал, что это она; может быть, никто ее и не видел; но все были охвачены каким-то странным волнением и не понимали причины своего внезапного волнения. Все кричали: «Корабль! Корабль!», как будто никогда не видели кораблей. Но этот корабль был и вправду необычный, этот корабль привез ее. Она сошла по мосткам и исчезла в городе; и город был охвачен необычным затаенным страхом.
Даже я потерял ее; не мог понять, где она, не мог найти ее. Я углублялся в самые отдаленные кварталы; блуждал по узким темным и грязным улочкам, где жили воры, нищие, несчастные женщины, продававшие свое тело за одну большую лепешку или за пару мелких монет. Я чувствовал, что она где-то здесь, и что я смогу увидеть ее в самом грязном ее обличье. Не надо только думать, будто самое грязное обличье и есть истинное обличье. В грязном темном тупике, где скверно пахло отбросами, я увидел ее. Она лежала на темной твердой земле. Два большеголовых карлика с короткими руками и ногами ласкали ее тело и лицо. С третьим таким же карликом она совокуплялась. Она была худая и темнокожая, как цыганка; в грязном рваном платье, волосы жесткие и коротко, как у преступницы, остриженные. Тогда, в тот день, ей было тринадцать лет. На другой день, быть может, двадцать; на третий, быть может, снова тринадцать, или тридцать… Она почувствовала мое приближение… И тотчас и она сама и карлики мгновенно; даже я не успел заметить, как это сделалось, превратились в грязных уличных поджарых собак; пронеслись мимо меня и с громким лаем скрылись в лабиринте улиц.
Я ничего не мог изменить.
На другой день я снова был в порту. Я увидел Вольфа, но я не мог подойти к нему и предупредить. Не спрашивайте, почему. Я увидел мужчину, который вел закутанную в темное покрывало женщину. Ее протянутые вперед руки были связаны и он тащил ее за веревку. Было видно, что она молода, в самом расцвете женских сил. Наивный и прямодушный пожалел бы ее. Но я видел, что на самом деле это она вела в порт мужчину, чтобы он там продал ее. И она знала, кому он должен продать ее. Я знал, что Вольф должен много денег. Он сильно потратился на лечение своих детей, но они все равно умерли. Однако теперь у него были деньги. Он мог вернуть долг и у него бы еще много осталось… Но все свои деньги он отдал за нее… — Раббани помолчал, затем заговорил снова. — Я сейчас слишком много говорю об этом. Об этом обычно не говорят вовсе, или говорят мало, и намеками, загадками…
