– Эмми? – это было сказано рассеянно-пренебрежительным тоном. – Да она все там же, болтает о делах.
Мне удалось одержать над Джоном Лангли более важную победу, никак не связанную с магазином. Это случилось утром того дня, когда «Эмма Лангли» собиралась в очередное плавание. Отплытие было назначено на вечер, и с самого утра у меня на душе будто кошки скребли. Когда я поднималась по крутой лестнице на верхний этаж, где располагались детские спальни и классы, мое состояние было близко к отчаянию. Адам снова уходил от меня, и это был не просто уход. Пока мы жили в этом доме, он был как никогда далек от меня. Он слушал, но не слышал меня, и взгляд его все время блуждал мимо меня по сторонам. Как я ни пыталась пробить эту броню и прорваться, ничего у меня не выходило. В этом доме не было ни места, ни времени для нас двоих – негде было ни поговорить, ни посмеяться. Та простота отношений, которая сопутствовала нам в домике на Лангли-Лейн, была здесь невозможна, поэтому мы практически не общались. Кроме того, здесь нам мешала Роза. И вот теперь Адам должен был надолго уйти в море. Неужели он думал, что я могу быть счастлива здесь, что я не понимаю причин его беспокойства? Или что мне достаточно разговоров с Джоном Лангли и ничего не надо в жизни, кроме магазина и гроссбухов? Я чувствовала свою беспомощность и ругала себя за глупую немоту и нежелание перебороть собственную робость, которая вдруг неожиданно меня сковала. Почему массу других проблем я решала с легкостью, а эту одну, самую важную, никак не могла одолеть? Когда я дошла до классной комнаты, я чувствовала, что вот-вот заплачу.
Дети уже закончили утренние занятия. Между мной и гувернанткой мисс Уэллс существовало неписаное соглашение, что каждая из нас не посягает на чужую территорию. Вместе мы смотрели за детьми очень редко, и, думаю, она была только рада спихнуть их на меня, особенно когда Джеймс был не в духе, например как сегодня. На личике Анны я снова увидела следы слез, а Вильям стоял у окна и всхлипывал. Только Генри расположился в углу с книгой и упрямо игнорировал все попытки Джеймса пристать к нему. Они были такие несчастные, такие агрессивные и раздражительные, что я сразу поняла, как устали они от мрачной и незнакомой обстановки в доме, от постоянных ограничений и запретов, которые легли на их хрупкие плечи вместе с горем, недоступным их пониманию. Джеймс нетерпеливо повернулся ко мне.
– Я хотел поиграть в птиц, мисс Эмма. Но они не хотят со мной играть.
– Это потому, что ты свинья! – отозвалась Анна. – Никто не собирается играть со свиньей.
– Сама ты слон…
– Ну хватит, – сказала я.
Я уже достаточно устала от скуки и тишины; еще сильнее, чем им, мне не терпелось выплеснуть накопившееся напряжение, отбросить мучившее меня дурное предчувствие, что Адам покидает этот дом, чтобы никогда в него не вернуться.
– Мы будем играть в птиц все вместе.
Они посмотрели на меня с надеждой, и лица их сразу посветлели.
– Анна, – сказала я бодрым тоном, – принеси мне свое старое голубое платьице. А ты Джеймс, принеси из спальни пару ковриков. Вильям и Генри расстелят их перед столом…
Я сама придумала эту дурацкую игру, которая состояла в том, чтобы взбираться с помощью стула на длинный письменный стол, быстро добегать до его края и прыгать на сложенные внизу коврики. Сначала каждый терпеливо ждал, когда придет его очередь надевать специальное платье, на которое я нашила «крылышки» из лент, скрепленных на запястье петлей. Во время прыжка они шумно развевались сзади, создавая, особенно у Вильяма и Генри, ощущение настоящего полета. Однако старшие дети постепенно забывали об этих формальностях. Они просто забирались на стол, пробегали по нему и спрыгивали, иногда прибавляя к прыжку еще несколько своих акробатических трюков. Все четверо без устали носились по кругу, следуя строго в определенном порядке и безжалостно отталкивая пытающихся нарушить очередь. Они вели себя шумно и дерзко, даже Анна; слушая эти буйные возбужденные вопли, я чувствовала, что внутри у меня спадает напряжение. Все-таки приятно было видеть, какую суматоху они подняли в этом тихом доме.
Крики Анны уже все более походили на визг, временами она просто пищала, как зверек. Чтобы продемонстрировать свою удаль, она принялась танцевать на столе. Джеймс, которого она задержала по очереди, тут же забрался и столкнул ее. Неуклюже растянувшись на ковриках, она замерла, и у нее поначалу даже перехватило дыхание. Но, когда ей удалось снова набрать в легкие воздух, первое, что она сделала, – это громко расхохоталась, вместо того чтобы заплакать; ее щеки стали пунцовыми от возбуждения. В этот момент в ней отчетливо проявился бунтарский дух Розы.
Но тут вдруг дверь распахнулась, и мощный голос Джона Лангли разом перекрыл все вопли и смех. – Тихо! Что все это значит? Анна, немедленно встань! Ты ведешь себя недостойно. А ты, Джеймс, сейчас же слезь со стола! – Он холодно посмотрел на меня. – Не знаю уж, кто все это позволил, но я считаю такое поведение совершенно недопустимым в доме, где объявлен траур. Или вы не уважаете своего отца, дети?
Было больно смотреть на то, как сразу поникли их головы, как нервно они стали топтаться с ноги на ногу. Казалось, звук дедова голоса моментально лишил их дара речи. Личико Анны было похоже на увядший цветок – в нем не осталось и следа от ее недавнего счастья и возбуждения. Я сразу же вспомнила Элизабет, и мне стало страшно. Слишком много накопилось в ней этого послушного терпения, настолько много, что оно задавило все остальные чувства и помыслы.
– Я должна поговорить с вами, – сказала я Джону Лангли.
Дети молча смотрели нам вслед, когда мы выходили из комнаты. Немного пройдя с ним по коридору, я повернулась и посмотрела ему в глаза. Он показался мне таким высоким, что, говоря с ним, я невольно приподнимала голову.
– Они еще слишком малы, чтобы заставлять их сидеть в тишине, – сказала я. – Траур трауром, но они остаются детьми. Неужели вы хотите, чтобы они ходили по дому, как тени… как Элизабет… как Том?
– В моем собственном доме… – начал он.
– В вашем собственном? Может быть, вы хотите жить здесь один? Потому что лично я не останусь смотреть, как они живут здесь, не имея права голоса.
– Обсудим это позже, – сказал он, собираясь уходить, – в более подходящее время.
Но с тех пор мы к этому не возвращались. Это была моя первая маленькая победа над Джоном Лангли; наверное, впереди было немало других. Вернувшись к детям, я нашла их мрачными и слегка настороженными. В игру мы играть не стали, и никто не упомянул о дедушке Лангли. Они напряженно ждали, что я начну выполнять его волю и объявлю, какое их ждет наказание. Но когда я заговорила совсем о другом, их подозрения только усилились.
