В тот день Роза распорядилась снарядить экипаж, чтобы поехать прогуляться по городу. Это был ее первый выезд со дня похорон, поэтому весь дом, как говорится, «стоял на ушах».
– Мне нужен воздух, – сказала она, – иначе я не смогу спать по ночам.
Она собиралась ехать одна и не звала с собой никого.
Однако менее чем через минуту после того, как за ней закрылась дверь, снова раздался настойчивый звонок. Услышав ее сердитый голос, я вышла на лестничную площадку. Она уже взбегала по лестнице. Ее просто трясло от злости; вуаль на шляпке сбилась в сторону.
– В экипаже были наглухо зашторены окна, – сказала она, поравнявшись со мной, – и кучер, оказывается, получил указания поворачивать назад, если я открою их хоть на дюйм! Ну что ж, поворачивать, так поворачивать! Я сама сказала ему, чтоб поворачивал! Пусть подавятся!
И она прошуршала мимо меня в свою спальню, оставив двери открытыми, чтобы я следовала за ней. Дойдя до дверей, я остановилась на пороге. Роза сорвала с себя шляпку и швырнула ее через всю комнату на стул, но промахнулась.
– Он хочет задушить меня, – сказала она, – и думает, что продержит меня в черном теле: еще немного, и я задохнусь. Черта с два!
Она ходила по комнате взад-вперед, как зверь, загнанный в клетку и отчаянно рвущийся на свободу.
– Мне и нужно-то всего немного воздуха, – продолжала она, – хоть на часок выехать на улицу и просто посмотреть на людей. Погреться на солнышке… Так нет же – он считает, что это значит выказывать неуважение к мертвому. Это, видите ли, не входит в мои обязанности как вдовы его сына. А сам-то он оплакивает Тома, когда читает мне все свои нравоучения? Ему только важно, чтобы вокруг носили траур и не забывали о задернутых шторах. Если я буду сидеть в своей комнате – тише воды, ниже травы, – вот это его устроило бы! – Она повернулась ко мне. – Все-таки зря я не поехала. Надо было проехаться по всему Мельбурну с открытыми занавесками и поднятой вуалью да еще кланяться всем знакомым, не важно, отвечают они на поклон или нет! Вот уж разговоров было бы! Наверное, он этого и испугался, – она злобно улыбнулась, – а еще он испугался, что я остановлюсь у Хансона и вызову Роберта Далкейта. Он ведь в Мельбурне, Эмми. Он вернулся в Мельбурн. Эх, надо было так и сделать – припугнуть старика…
Она быстрее зашагала по комнате, но внезапно остановилась перед зеркалом и стала всматриваться в собственное лицо.
– Вряд ли Робби захотел бы увидеть меня такой – растрепанная, бледная! А этот убийственный черный цвет! Я выгляжу, как будто сама только что вышла из могилы. Эмми, ты помнишь, что делалось с травой, когда на нее ставили палатку, даже всего на несколько дней? Ну, там, в Балларате. Она не засыхала сразу, а сначала просто теряла свой цвет. Она становилась белой, помнишь? Уже потом она умирала и коричневела, но сначала она была белая и все равно живая. Вот что он хочет со мной сделать! Он хочет заморить меня до полусмерти, чтобы у меня не осталось даже сил поднять голову.
Мне нечего было возразить ей. Я только сказала:
– Попытайся быть терпеливой, Роза. Пусть пройдет время. Через год…
– Целый год! Я не смогу так жить целый год. И он это знает. Он знает, как задеть меня побольнее. Он хочет затравить меня так же, как собирался травить Пэта. И он сделает это и будет делать, пока не замучает до смерти нас обоих.
– Нет, Роза! Он не хочет этого.
– Хочет! Он говорил, что будет преследовать Пэта, значит, хочет. Он не отстанет от полиции, назначит награду за его поимку, а в один прекрасный день придет и злорадно сообщит мне о том, что Пэт уже мертв или сидит в тюрьме и ждет, пока его повесят… Этим он хочет мне отплатить, понимаешь, Эмми? Ему будет приятно, если я угасну прямо у него на глазах. Ведь он безразличен к смерти – мне кажется, его не тронула даже смерть Тома. «Слава Богу, что он убрался с пути – меньше будет неприятностей» – вот что он, скорее всего, подумал. Он уже получил от Тома все, что хотел, да и от меня тоже, так какое ему теперь до меня дело? Все равно я уже не рожу ему больше внуков с именем Лангли, так зачем я ему? Теперь от меня пользы даже меньше, чем от Элизабет. Та хоть содержит дом.
Говоря все это, она перебирала флаконы с духами на туалетном столике. Открыв один из них, она вдруг начала обильно поливать духами запястья и шею.
– Раз уж я не могу носить свои драгоценности, так буду хоть изводить его запахом. Теперь от меня будет пахнуть, как от проститутки в публичном доме, когда она только вышла к обеду. Пусть попрыгает теперь!
Я прошла в комнату и прикрыла дверь поплотнее.
– У нас же есть возможность уехать, Роза, – сказала я, – мы можем взять детей и отправиться в бухту Надежды. Для них будет лучше побыть сейчас где-нибудь подальше от дома. Да и для всех нас. Сегодня отплывает «Эмма», значит, завтра уже можно поехать.
– Бухта Надежды? – переспросила она и сразу же замотала головой. – Я там никогда не была. И не хочу туда. Тому там никогда не нравилось. Он рассказывал мне – что там? Скукотища, никого нет, только море шумит, да еще эти тюлени тявкают на камнях. Вокруг ни одной живой души на протяжении многих миль. Нет уж… что-то мне не очень туда хочется.
– Но это по крайней мере возможность хоть куда-нибудь уехать, – настаивала я, – он был бы не против… и потом, может быть, это вообще единственный путь к отступлению. Не можем же мы поехать в Лангли-Даунз…
Она хрипло рассмеялась.
– Да, наверное, уж точно не в Лангли-Даунз! Ведь это так близко от Росскоммона! И Робби Далкейт вполне может проследовать туда по моим следам из Мельбурна. Да уж, этот вариант совсем не подходит. Опять скандал, да еще сразу же после смерти Тома! Ах, Эмми! Том, кажется, знал, что делал. Лучше уж умереть, чем быть похороненным заживо.
– Том – знал?.. Что ты говоришь?!
Она ответила не сразу. Отперев шкатулку с драгоценностями, она откинула крышку и некоторое время с увлеченным видом разглядывала ее содержимое. Они сверкали даже в сумраке комнаты – бриллианты, сапфиры, жемчуга. Она по очереди перебирала их в руках, вспоминая, что каждое украшение Джон Лангли дарил ей в честь рождения очередного ребенка, как символы достатка и благополучия, которые бы выделяли ее в мельбурнском обществе. Держа в руке бриллиантовое ожерелье, она отвернулась от зеркала и посмотрела на меня.
– Кто знает наверняка, как все было на самом деле? Воткинс говорит, что Том был такой пьяный, что ему ничего не оставалось, как оставить его там спать. И что лампа висела на крюке… А был ли Том так же пьян, когда проснулся и попытался снять лампу? Предположим, он снял ее с крюка и случайно уронил. А если он бросил ее нарочно?
Сказав это, она снова повернулась к зеркалу и приложила ожерелье к шее, но смотрела в зеркало не на себя, а на меня.
