Чесс досмотрела церемонию смены караула до конца, и когда последние ряды гвардейцев, марширующих в свои казармы, скрылись из вида, велела кучеру отвезти ее в контору мистера Эдерли на Бонд-стрит.
Мистер Эдерли был хрупкий пожилой джентльмен с тихим, шепчущим голосом и учтивыми манерами. Он напомнил Чесс ее деда, хотя Огастес Стэндиш всегда предпочитал кричать, а не шептать. Старый поверенный почувствовал ее симпатию и ответил ей тем же.
— Надеюсь, что такая леди, как вы, миссис Ричардсон, сумеет найти достойное место для сокровищ покойной леди Элизабет. Она бы очень огорчилась, если бы увидела, как мало мисс Полинджер, ее внучатая племянница, ценит ее наследство.
Чесс надеялась, что мебель леди Элизабет не слишком ужасна. Впрочем, даже если и так, она все равно ее купит, чтобы не навлекать на себя неодобрения мистера Эдерли.
* * *
Дом леди Элизабет находился на площади Рассел, в районе, который уже много лет как вышел из моды. Это было прямоугольное здание, построенное просто, без затей, в георгианском стиле, и окруженное квадратным садом, который давным-давно заполонили сорняки. Кирпичная стена, отделяющая сад от тротуара, покосилась и частично разрушилась.
Парадная дверь состояла из двух массивных створок, разделенных на четыре филенки. Над дверью блестело большое изящное веерообразное окно.
Чесс старалась не тешить себя чересчур большими надеждами.
Вход в дом леди Элизабет напомнил ей Хэрфилдс.
Мистер Эдерли не смог сам повернуть в замке огромный железный ключ, и ей пришлось помочь ему. Створки протестующе заскрипели и распахнулись.
И Чесс вдруг увидела перед собою дом своего детства. Просторная передняя была вся покрыта толстым слоем пыли, но из пыльного полумрака грациозно подымалась вверх легкая витая лестница. А из слухового окна, расположенного под самой крышей, лился радужный поток света.
Чесс тихо заплакала.
— Мистер Эдерли, — проговорила она сквозь слезы, — когда я была маленькая, я жила в точно таком же доме. Вы позволите мне посидеть на нижней ступеньке этой лестницы и повспоминать?
Он был тронут ее слезами.
— Конечно, дитя мое, держите у себя ключ сколько хотите. А когда осмотрите все, что вам нужно, вернете его мне.
И он удалился, ковыляя по разбитым плитам дорожки.
Чесс бродила по старому дому, пока не наступили сумерки. Она забыла и про Нэйта, и про Рэндала, и про Лондон. Сейчас ее окружали тени, порожденные памятью ее сердца; она видела свою семью и ту маленькую девочку, которой была много лет назад.
Дом был меньше и выглядел строже, чем Хэрфилдс. Но затененные шторами комнаты с высокими потолками создавали то же ощущение простора и гармоничной сдержанности. Чесс подумала о своем недавнем прошлом и удивилась: как люди, в том числе и она сама, могут отдаваться горячке приобретательства, пренебрегая истинными ценностями, такими, как красота и покой. И как могла она, рожденная и выросшая в Хэрфилдсе, пасть так низко, что запретные утехи плоти стали значить для нее больше, чем честь, порядочность и ее брачные обеты.
Неужели двое ее красивых старших братьев были такими же, как Рэндал — опытными соблазнителями, неотразимыми любовниками чужих жен? Неужели и ее мать изменяла отцу с кем-то из мужчин, которые вздыхали по ней? Почему все принимали как должное, что ее отец и дед приживали незаконных детей от своих беззащитных рабынь?
Неужто миром действительно правит похоть? А раз так, неужели вся эта окружающая ее гармония — не более чем подделка, имитация разумного порядка вещей, которого на самом деле не существует?
«В тебе воплощено то, чего я хочу, — сказала она тихому, пропыленному дому. — Умиротворение и красота… И вместе с тем я знаю: стоит Рэндалу прикоснуться ко мне, и я сделаюсь его покорной рабой и останусь ею до тех пор, пока он не перестанет меня желать. И в его объятиях я познаю не умиротворение, а неистовую страсть и еще более неистовое ее утоление».
Заперев за собою тяжелые двери, она ощутила еще большее смятение. Но теперь она знала, что нашла идеал, к которому стоит стремиться, пусть даже он для нее и недосягаем.
— Спасибо, что разрешили мне походить по дому, — сказала она старому поверенному. — Я с удовольствием куплю все, что мисс Полинджер согласится мне продать.
* * *
— Нэйтен, я наконец нашла мебель для Хэрфилдса! — торжествующе объявила Чесс.
— Отличная новость. Я хочу услышать все подробности. Но мы должны идти на этот проклятый званый обед, ты ведь приняла приглашение, и мы уже опаздываем. Твоя горничная уже целый час не находит себе места, потому что не знает, какое из твоих вечерних платьев надо готовить.
— Ох, я совсем забыла. Ну, ничего, я быстро.
Нэйт подождал, пока они сели в ландо и тронулись в путь, и только тогда сообщил ей свою новость.
— Знаешь, Чесс, сегодня Апчерч наконец-то подписал договор. А остальные подпишутся еще до конца недели.
Он шумно вздохнул, набрав полные легкие воздуха, и медленно, с расстановкой выдохнул.
— Все, дело сделано. Я побил Бака Дьюка.
— Нэйт, это чудесно! Как мы будем это праздновать? Надо будет запустить римские свечи[51].
— Чтобы выразить всю силу моих чувств, понадобятся не римские свечи, а вулканы. А поскольку их у нас нет, мы просто тайком от всех провозгласим тост за наш успех и выпьем шампанского наших хозяев. Между прочим, за последнее время я очень пристрастился к шампанскому.
Было 24 июня 1894 года. Чесс решила выгравировать эту дату на запонках, щетках для волос, золотых карманных часах и серебряном ведерке для шампанского — нет, на четырех серебряных ведерках для шампанского. Они закатят в Стэндише роскошный многолюдный прием с римскими свечами — вот тогда-то она и преподнесет Нэйтену свои подарки. Пожалуй, лучше всего будет сделать это на Рождество.
* * *
На обеде присутствовало что-то около сорока гостей. Чесс подавила вздох. Чем многолюднее прием, тем медленнее обслуживание.
Но тут она увидела Оскара Уайльда, стоящего в группе гостей неподалеку, и сразу же воспряла духом. Как хорошо, что она пришла на этот прием! Если только его посадят достаточно близко от нее, чтобы она могла слышать, что он говорит, то обед может длиться сколь угодно долго, она все равно будет наслаждаться каждой его минутой.
Уайльд тоже заметил ее.
— О, прекрасная конфедератка, — громко возгласил он, — позвольте мне опуститься на колени в знак моей полной капитуляции перед вашим очарованием. Или мое обожание и преклонение так же безнадежны, как благородное дело Юга?
