По возвращении в лагерь мужчины позаботились о лошадях и занялись починкой разной утвари, а покончив с делами, разлеглись на коврах у костра. Женщины ощипали индюшек, принесенных некоторыми из детей, и побросали потроха ждущим своей доли собакам. Индюшек начинили луком и специями и начали жарить на небольшом костре, специально разведенном для готовки. Дети играли, гонялись друг за другом между шатрами или гоняли мячик палкой. Старый скрипач начал играть. Другой мужчина взял мандолину и принялся перебирать струны, к ним присоединился третий цыган с гармоникой. Молодая женщина, взволнованная музыкой, отделилась от стенки шатра и пошла в пляс. Ее волосы, удерживаемые только узкой ленточкой, повязанной вокруг лба, рассыпались беспорядочной черной гривой по плечам и по спине, черные глаза влажно блестели. Ситцевая блузка мягкими складками облегала ее стан, широкая юбка то облепляла бедра, то разлеталась во все стороны, обнажая ноги выше колен. Она кружилась и раскачивалась, как в трансе, в такт музыке.
Время шло, но никто об этом не беспокоился, никто, казалось, даже не замечал, что час уже поздний. Все терпеливо ждали, пока будет готова еда. Стоило какому-нибудь младенцу заплакать, как ему тут же давали грудь или совали кусочек хлеба, смоченный в вине или в козьем молоке, и отправляли спать. Старики клевали носом. Никто никуда не спешил: жизнь есть жизнь, ее надо прожить. Пусть играет музыка. Танцуйте. Пойте. Кто знает, что принесет следующий час? Маре эта философия казалась завораживающей.
Она не заметила возвращения принца. То ли он и в самом деле решил подкрасться к ней потихоньку, то ли она, увлекшись музыкой и танцами, перестала замечать, что творится вокруг, но только что она была одна, а в следующую минуту он оказался рядом с ней.
Никто не устроил ему торжественной встречи. Его присутствие было воспринято как должное, словно он был одним из них. Мару это удивило. Она ожидала какой-то церемонии. Возможность спросить его об этом представилась позже, когда жареные индейки были разделаны и розданы всем присутствующим. Все набросились на еду, в лагере стало тихо.
— Я сын правителя их страны, которого цыгане в знак уважения зовут своим бароном, — сказал Родерик. — И какая же, по-вашему, честь должна быть мне оказана в связи с этим?
— Я не знаю, потому что понятия не имею, кто такой цыганский барон. Это их господин?
— Цыгане всегда были свободны, никто и никогда так и не смог их подчинить. Но поскольку отец моего отца и его отец до него заботились об их предках, кормили и одевали их, давали им работу, в то же время не мешая им свободно кочевать, это племя дает нам право на титул. Правда, он мало что значит и дается просто в память о милости, оказанной в старину, о верности и преданности в обмен на эту милость.
— Но если это племя, как я полагаю, родом из вашей страны, что они делают здесь, во Франции?
Он бросил на нее непроницаемый взгляд.
— Бродяги вне закона, они кочуют, где хотят, приходят и уходят. Разве для этого нужна причина?
— Я думаю, причина в том, что вы здесь.
— Почему? Разве эта причина привела сюда вас?
С каким смертоносным коварством он попал точно в цель! Маре показалось, что его слова вонзились ей в грудь подобно рапире, но она уже немного изучила этого человека и знала, что от него можно ожидать нападения в любую минуту. Ей вдруг совершенно расхотелось есть. Наклонившись вперед, Мара положила крылышко индейки перед Демоном, лежавшим у ее ног. Демон взглянул на нее вопросительно, словно сомневаясь, что подарок предназначен ему, потом зарычал на подкрадывающегося к добыче цыганского пса и впился зубами в крылышко.
Снова выпрямившись, Мара сердито сдвинула брови:
— Почему вы так говорите? Вы ведь знаете, я пришла сюда не по своей воле. Может быть, вам что-то стало известно, что могло бросить на меня тень? По-вашему, я из тех женщин, которые наносят тайные ночные визиты мужчинам?
— Куртизанка, расточающая коварные улыбки? Уличная проститутка, пристающая к прохожим? Нет, я так не думаю, но подобных женщин бывает нелегко распознать, и хуже всех те, что прячутся под маской респектабельности.
— Как это похоже на мужчин — осуждать женщин, которые делают лишь то, на что толкает их нужда!
Он взглянул на нее искоса.
— Вы их защищаете?
Мара почувствовала, что увязает в зыбучих песках словесной пикировки и не знает, как выбраться.
— Нет, не то чтобы… Просто я не думаю, что мужчина — любой мужчина — имеет право порицать женщин, которым приходится жить по правилам, установленным мужчинами.
— Еще одна сторонница равноправия женщин! Жорж будет в восторге.
— Жорж?
— Жорж Санд, известная также, хотя и против собственной воли, как мадам Дюдеван[4]. Вам непременно надо с ней познакомиться.
Он поднялся на ноги, не давая Маре времени ответить, и негромким, но звучным голосом отдал короткий приказ. Гвардейцы вскинули головы. У всех во рту или в руках были куски еды. Никто не двинулся с места. Цыгане тоже застыли в неподвижности, глядя на него.
— Вы меня верно поняли, — добавил принц, — если только тут у нас не разразилась эпидемия глухоты.
Еда и питье были мгновенно забыты. Мужчины повскакали на ноги и решительно направились в разные стороны, в том числе и цыгане, а не только телохранители принца. Увидев приготовления к самому настоящему отъезду, а не к локальной вылазке, Мара почувствовала, что ее охватывает паника. Неужели принц покидает лагерь? А если так, то когда он вернется?
— Куда вы собрались? — спросила она, еле шевеля пересохшими губами.
— Это же очевидно.
— Только не для меня.
— Следы кареты, которая вас привезла, ведут из Парижа и обратно. Здесь о вас больше ничего узнать не удастся. Мы должны вернуться в Париж.
— Вы и ваши люди?
— Разумеется. И вы тоже.
— Вы хотите, чтобы я поехала с вами?
Болезненное чувство у нее внутри должно было бы раствориться при этом известии, но ничего подобного не случилось.
В отблесках костра лицо принца превратилось в непроницаемую маску, синие глаза казались нарисованными византийской эмалью. В его голосе прозвучала ласка, от которой у нее похолодело сердце:
— Я хочу вас.
По пути в Париж Родерик гнал лошадей без всякого снисхождения к ездокам. Поначалу Мару охватило радостное возбуждение. Она слышала гром копыт, смеялась ветру, хлещущему в лицо, чувствовала стремительный ток крови по жилам. Ей почему-то было приятно ощущать себя частью, свиты принца, чувствовать свою принадлежность к его гвардии. Более того, она могла поздравить себя с тем, что без всяких хлопот добилась, хотя бы отчасти, выполнения своей миссии: ее приняли в компанию и взяли в Париж. Но для поддержания сил всего этого оказалось мало.
