Так что, в конце концов, хорошо не было. Все ее покинули, даже тот, кого она любила больше всех на свете, конечно, он не собирался умирать, но, если он хотел остаться в живых и вернуться к ней, зачем было расхаживать по кораблю в адмиральском платье со всеми звездами и подставляться под пули французского стрелка, который так легко его заметил и убил. Мужчины такие глупые. Женщины бывают тщеславны, но если тщеславен мужчина, то он тщеславен свыше всех пределов и во имя своего тщеславия готов даже умереть. Все бросили мою бедную девочку, даже я через четыре года после гибели маленького адмирала ее покинула, а я так хотела заботиться о ней, ей очень нужна была забота, и на меня она всегда могла рассчитывать. Я не хочу говорить о том, что стало с нею после. После моей смерти моя дочь была очень несчастна.
Во мне была какая-то магия. Я чувствовала это по тому, как ко мне относились окружающие — так, словно я была больше самой жизни. А потом, сколько историй обо мне рассказывали! Что-то в них ложь, но что-то — правда.
Только этим я и могу объяснить, почему когда-то меня так превозносили, почему передо мной открывались все двери. Я была очень талантливой актрисой. Но талант — еще не главное. Я отличалась умом, любознательностью, сообразительностью, и хотя мужчины не ждут от женщин, чтобы те были умны, но, когда ум есть, они это ценят, особенно если женщина старается понять то, что интересно мужчинам. Но умных женщин много. Не подумайте, будто я недооцениваю силу красоты, — нет, ведь я подверглась такому поношению, когда ее лишилась. Но и красивых женщин много, так почему же, я спрашиваю, всегда найдется одна, которую, пусть недолго, называют самой красивой? То, что я прославилась благодаря своей красоте, доказывает лишь одно: во мне было нечто, что, словно круг света, притягивало к себе внимание.
Это нечто иной раз заставляло меня делать странные вещи. Вспоминаю, как совсем крошкой, у себя в деревне, зимой, я без цели стояла у дороги, ничего не делая и глядя по сторонам, но я чувствовала, что из моих глаз исходит какой-то луч. Этот луч вбирал в себя всех: и тех несчастных, кто трясся от холода, и тех, кто трудился в поте лица, и тех, кто предавался праздности. Я уже тогда понимала: я — другая. На меня снизошло знание, что своим взглядом я могу согревать людей. И я пошла по дороге, согревая их, а они поворачивались ко мне, как подсолнухи. Конечно, это была глупая детская фантазия, о которой я скоро забыла. Но и став взрослой, когда я шла по улице, входила в комнаты, смотрела из окон дома или кареты, то всегда знала: я должна отыскать взглядом, вобрать им как можно больше людей.
Где бы я ни оказалась, я ощущала свою избранность. Не знаю, откуда взялась во мне эта уверенность. Я никак не могла быть такой уж необыкновенной, а все-таки — была. Другие казались такими нетребовательными, такими смиренными. Мне хотелось разбудить их, открыть им глаза, чтобы они увидели, как прекрасно жить на этой земле. Все вокруг стремились к спокойствию. А мне хотелось, чтобы они научились себя ценить. Поняли, что такое истинные чувства, настоящая любовь.
Приятнее было общаться с людьми, одержимо чем-то увлеченными. Мне одержимость не была свойственна, но мною всегда владел энтузиазм. Даже когда я была красивой, я не отличалась элегантностью. Я никогда не сдерживала своих чувств. Я не была чванлива. Я была порывиста. Страстно желала возвышенной, пламенной любви. Объятия мне были не нужны. К чему тереться телами друг о друга, потеть вместе? Я любила пронзать взглядом и любила, чтобы пронзали взглядом меня.
Я слышала звук своего голоса. Мой голос обволакивал людей, вселял в них надежду. Но еще лучше я умела слушать. Бывают минуты, когда необходимо молчать. В эти минуты вы соприкасаетесь с душой другого человека. Человека, который решил излить вам свои чувства — оттого, быть может, что вы раскрыли ему свои. Такому человеку нужно смотреть прямо в глаза. Тихонько, сочувственно поддакивать. И слушать, просто слушать, очень внимательно, чтобы ваш собеседник знал: то, что он говорит, идет прямо к вашему сердцу. Очень мало кто так умеет.
Правду говорят, что я отдавала всю себя, чтобы стать той, кем стала, но, вместе с тем, мне всегда казалось, что добиться успеха просто, исключительно просто. Не прошло и года с тех пор, как я начала учиться пению в Неаполе, где на все расходы нам с матерью было предоставлено содержание сто пятьдесят фунтов в год, а Итальянская опера в Мадриде уже захотела сделать меня примадонной, предложив шесть тысяч фунтов за три года. Несколько европейских оперных театров обращались ко мне с подобными предложениями, но я без сожаления отказалась от всех контрактов.
Если бы я захотела петь, я бы стала хорошей певицей. Я умела быть решительной, когда нужно.
То, что я не умела делать хорошо, я и не старалась делать хорошо, — иногда потому, что понимала: более высокие достижения принудят меня изменить характер, заставят сдерживать бьющий через край темперамент. Так, я выучилась прилично играть на рояле, но, уверена, я не умела играть так, как Катерина. Не хватало меланхоличности, погруженности. Зато я умела выражать эмоции своим телом, лицом. Все восхищались моими Позициями.
Я не виновата, что природа наградила меня актерским талантом. Как не виновата и в том, что мне нравилось угождать. Что поделаешь, если я так быстро понимала желания окружающих. Кому я была бы нужна, если бы не научилась побеждать свой характер. Людей я привлекала своим добрым сердцем. Я не однажды видела, как королева, чтобы добиться от короля нужного для нее государственного решения, появлялась перед ним, разглаживая на руках длинные белые перчатки. Король любил женские руки в перчатках. Я такими трюками не пользовалась. Мне они были не нужны. Доставить людям удовольствие более чем просто. Не сложнее, чем учиться. Общество, так пристально следившее за мной, весьма неодобрительно отзывалось о моем говоре и о том, что я неграмотно пишу (хотя со временем я научилась писать лучше). Но, не люби я так сильно свою мать, я обязательно истребила бы в себе все следы деревенского происхождения и говорила бы на английском языке, чистом, как лунный свет. Как я уже сказала, долгое время было так, что мне удавалось добиться всего, чего я по-настоящему хотела.
Говорили, что я бессовестно всем льщу — мужу, королеве, тем людям в Неаполе, которые могли быть полезны, и, наконец, моему возлюбленному. Я льстила, да. Но и мне льстили. Мистер Ромни уверял, что я гений, божий дар, что мне достаточно принять позу, и картина уже готова; завершить ее — дело техники. Муж думал, что я — все его вазы и статуи, живое воплощение той красоты, которой он так восхищался.
