Побывала она и в парижских лавках — не самых роскошных, но вещи в них были несоизмеримо дороже и красивее тех, к которым привыкла она. Эжени, унаследовавшая от родителей стремление на всём экономить, ощущала непонятный стыд, покупая эти прекрасные вещи, хотя Жаклин, Анри и Анжелика, сопровождавшие её в походах по лавкам, уверяли, что это всё глупости, а деньги созданы для того, чтобы их тратить. Несколько раз Эжени писала домой, узнавала, всё ли спокойно, получая в ответ полуграмотные письма Сюзанны и старосты, и вздыхала с облегчением — новой нечисти пока не появлялось, да и старая не поднимала голову.
Настоящим потрясением для неё стало приглашение в Лувр на один из бесчисленной череды балов, которые давал Король-Солнце, великолепный Людовик XIV. Приглашение каким-то чудом раздобыла Жаклин и убедила Эжени отправиться на праздник. Пришлось немедленно заказывать новое платье, до последнего было непонятно, успеет ли портниха сшить его, и девушка позже признавалась, что меньше переживала из-за сражений с нечистью, чем из-за наряда. Но портниха всё же успела, и Эжени долго смотрела на себя в зеркало, морщась от увиденного. Платье само по себе было прекрасным — голубое облако шёлка и кружев, пронизанное блестящими серебряными нитями, обтягивающее талию и дальше расходящееся по полу волнами, но Эжени казалось, что ткань слишком тонка, кружев чересчур много, вырез слишком глубок и открывает чересчур много шеи, плеч и груди, и вообще к красивому платью надо красивую женщину, а не серую мышку-провинциалку из бретонской глуши.
Дети мушкетёров наперебой утверждали, что Эжени в этом наряде хороша как никогда, но она была уверена, что они говорят это только из вежливости. Успокоил её только взгляд Леона — бывший капитан увидел возлюбленную, когда она уже входила в зал, и в его глазах мелькнуло что-то трудно определяемое, нечто среднее между искренним восхищением и желанием немедленно сорвать с Эжени платье и овладеть ею прямо здесь. В былые времена такое желание напугало бы её, сейчас же она выпрямилась, расправила плечи и даже нашла в себе силы улыбнуться Леону, а затем решительно шагнула вперёд, осматривая Лувр.
Дворец был не так велик, как она себе представляла, но поражал своим великолепием, блеском позолоты, нескрываемой, бьющей в глаза роскошью. Паркет был настолько красив, что Эжени опасалась ступать по нему даже в лёгких бальных туфлях и поражалась, как мужчины могут спокойно ходить здесь в грубых сапогах со шпорами. Свет сотен и тысяч свечей отражался в высоких зеркалах от пола до потолка, в холодной каменной глади колонн, играл на драгоценностях дам и кавалеров, заставляя их вспыхивать и слепить глаза, и Эжени вдруг почувствовала себя голой — из всех украшений у неё были только нитка жемчуга на шее да неизменная заколка с совой в волосах. Со стен на неё высокомерно смотрели нимфы, амуры, сатиры, древние боги и богини, созданные кистями искусных художников, вокруг всё звенело, сверкало, искрилось, переливалось, шум голосов смешивался со звучанием музыки, и Эжени почувствовала, что у неё начинает кружиться голова, а желудок внезапно свело, и она испугалась, что её вырвет.
Желая хоть как-то успокоить бунтующее тело, она взяла с подноса у проходящего мимо слуги бокал с шампанским и только успела сделать глоток, как мажордом звучным голосом объявил о появлении короля и королевы Франции. Эжени, как и все остальные гости, склонилась, неловко сжимая в руке бокал и невольно вспоминая бал у лесных духов — как он был похож на человеческий!
Людовик XIV оказался точно таким же, каким она представляла его по рассказам Леона: в роскошном камзоле, расшитом золотом, с золотистыми прядями парика, спадавшими на плечи, маленькими подкрученными усиками и усталостью во взоре. Он совсем не был красавцем, но было в его внешности что-то такое, что заставляло прищуриваться, точно от бьющего в глаза солнца. Рядом с Людовиком шла миниатюрная светловолосая женщина с миловидным лицом и белой кожей — его супруга Мария-Терезия. Следом в зал царственно вплыла королева-мать, Анна Австрийская: она, несмотря на почтенный возраст, сохранила остатки былой красоты. Большие глаза её смотрели нежно и чуть рассеянно, как у матери, готовой пожурить и простить любимое дитя за совершённую шалость, но в осанке и поступи чувствовалась уверенность женщины, которая в своё время одержала верх в борьбе с самим могущественным кардиналом Ришельё.
Когда внимание, направленное на королевских особ, немного рассеялось, Эжени хотела уже вернуться к своему бокалу, но тут кто-то налетел на неё и толкнул в бок, так что шампанское чудом не выплеснулось на её платье.
— О, простите мне мою неуклюжесть! — прозвучал нежный женский голос.
— Ничего страшного, сударыня… — пробормотала Эжени, оглядывая свой наряд и с облегчением убеждаясь, что на него не попало ни капли шампанского.
— Корнелия де Пуиссон, к вашим услугам.
Эжени, услышав имя, вздрогнула так, что шампанское едва не расплескалось вторично. Она подняла глаза и почти не услышала произнесённого ею самой «Эжени де Сен-Мартен», глядя на Корнелию — стройную женщину средних лет в золотисто-огненном платье. Волосы её, тоже золотисто-рыжеватые, спадали на шею тугими локонами, лицо, хоть и тронутое временем, не лишилось своей красоты — тонких бровей, чувственных губ, гладкой кожи. Глаза Корнелии, имевшие приятный ореховый оттенок, смотрели бесстрастно, но в глубине их Эжени увидела пылающий огонь ненависти и с внезапной дрожью в коленях поняла, что это та самая Корнелия из писем Венсана, что она знает, кто такая Эжени, и что все опасения её отца оказались правдивы.
Бывшая любовница её отца развернулась и исчезла так стремительно, что Эжени слова не успела произнести. Она обессиленно отступила к стене, поставив бокал на так кстати подвернувшийся столик красного дерева, — руки у неё дрожали, и она боялась уронить его.
— Какой прекрасный бал! — сбоку к ней подлетела молодая девушка, низенькая, толстенькая и не особо красивая. — Мой дядюшка говорит, на него потратили едва ли не половину королевской казны!
— Простите, сударыня, вы… — Эжени потёрла рукой горячий лоб.
— Клер, фрейлина её величества королевы-матери! А мой дядюшка — сам Жан-Батист Кольбер, министр финансов!
— Клер, милая, ты, как всегда, очень много болтаешь, — послышался сзади негромкий голос, слегка растягивавший слова, и Эжени обернулась, чувствуя страх едва ли не больший, чем во время встречи с Корнелией.
Перед ней стоял невысокий плотный человек в скромном по дворцовым меркам наряде, с седеющей бородкой и холодными глазами, которые будто вобрали в себя металл всех монет, что они когда-либо видели. Эжени отступила перед этим ледяным взглядом, так не соответствующим ласковой, почти отеческой улыбке, и её «Эжени де Сен-Мартен» прозвучало ещё тише, чем в прошлый раз.
— Жан-Батист Кольбер, — он слегка поклонился. — Слышал кое-что о вас, мадемуазель де Сен-Мартен, слышал. Говорят, вы очень дружны с детьми мушкетёров. Не самая лучшая компания для молодой девушки, да ещё и из провинции, ох, не лучшая!
Клер хихикнула и залпом осушила стоявший на столике бокал, и слова «Это моё шампанское!» остались внутри Эжени, так и не сорвавшись с губ. Собрав в кулак всю свою выдержку, она медленно повернулась к Кольберу, посмотрела прямо в его холодные финансовые глаза (благо он был невысок, и ей не пришлось слишком задирать голову) и отчеканила:
— Полагаю, я сама способна решить, кто для меня лучшая компания, господин Кольбер.
Он улыбнулся ещё шире и неприятнее и уже открыл рот, собираясь что-то сказать, но бросил взгляд за спину Эжени, и лицо министра финансов стало таким, как будто у него внезапно случилось несварение желудка. Девушка обернулась и испытала огромный прилив облегчения, увидев стоящего неподалёку Леона дю Валлона. Он с непроницаемым лицом поклонился Кольберу, слегка взмахнув шляпой, но министр стремительно развернулся и зашагал прочь. Упорхнула с удивительной для её фигуры скоростью и фрейлина Клер, а Эжени, оставив на столике пустой бокал, направилась к Леону, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, и тяжело дыша, она сама не знала — от облегчения или от страха.
