Она согласилась бы на что угодно, лишь бы сбежать из Нэтчеза! Она устала от притязаний Педро, устала избегать Доминика и трусливо отказываться от присутствия на приемах, где может оказаться он вместе со своей невестой. «Я спасаюсь бегством!» – вертелось у нее в голове вместе со словами грустной креольской песни. То было бегство от Доминика, неустанно причинявшего ей боль, а также, при всей чудовищности этой мысли, от собственного сына, которого она не знала и уже никогда не узнает. Никогда… Какое леденящее, безысходное слово!
Она вспоминала, как Доминик спускался вместе с ней по голой, грязной лестнице в свою отвратительную каморку, где ее ждали унижение и его холодные слова: «Лучше нам не натыкаться друг на друга, пока ты остаешься здесь. Я найду предлог, чтобы отправиться вверх по реке».
Однако боль от этих безжалостных слов затмило безобразное происшествие. Это случилось спустя считанные минуты, на улице, когда они столкнулись с тремя пьяницами, вывалившимися из таверны. Оглядев ее красными глазами, один из них прохрипел:
«Вы только полюбуйтесь! Вот это лакомый кусочек!»
«Я готов проглотить ее не жуя – так стосковался по женскому телу!» – забубнил второй.
«Недаром говорят, что квартероночки в этом городе – пальчики оближешь! Не то что эти новоорлеанские коровы! Правда, цветочек?»
Мариса почувствовала, как напрягся Доминик. Ей не надо было поворачивать голову, чтобы понять, что он вытаскивает из ножен на ремне свое жуткое оружие. Как ни велико было ее отчаяние, смысл пьяных речей не дошел до ее сознания, зато очень понятны были их взгляды и дружное, как по сигналу, приближение.
«Обещаешь быть с нами ласковой?»
«Мы заплатим тебе звонкой монетой. Хорошими американскими денежками!» – Взрыв грубого хохота.
«Трое – это лучше, чем один. Нам начхать на цвет твоей кожи – не то что этим ханжам в Новом Орлеане!»
Она не стала сопротивляться, когда Доминик отшвырнул ее к стене. В его руке сверкнул нож. Троица тоже оказалась вооруженной. Мариса ждала кровопролития, но худшему не дал совершиться негромкий мужской голос:
«Как вы смеете досаждать моим друзьям, нечестивая троица? Жду вас завтра вечером на своем богослужении за рекой, грешники!»
«Какого черта…» – начал было один из троих, обладатель мохнатых бровей, но двое его дружков мигом протрезвели и спали с лица.
«Мы ничего такого не сделали, мистер Маррелл, – пролепетал один. – Где нам было знать…»
Человек, неожиданно протянувший Марисе и Доминику руку помощи, был невысок ростом, не больше пяти футов восьми дюймов. Это был бледнолицый брюнет с таким пронизывающим взглядом, что Мариса невольно содрогнулась. При его приближении пьяная троица поспешно ретировалась, спрятав ножи.
Только сейчас Марисе стало по-настоящему страшно. Сначала ее приняли за уличную девку, а теперь Доминик, словно забыв о ее существовании, повел негромкую беседу с их спасителем, одетым как священник, однако вооруженным пистолетом и кинжалом. Имя Джон Маррелл было для нее пустым звуком, но она испытывала благодарность к этому человеку, чье внезапное появление предотвратило кровь и поножовщину.
«Он так добр! – пролепетала она чуть позже. – Мне следовало его поблагодарить».
Доминик ответил на это пренебрежительным смехом:
«На твоем месте я бы поостерегся упоминать его имя в тех кругах, где ты вращаешься. Правильнее было бы заплатить служанке, чтобы она помалкивала обо всем, что случилось сегодня, иначе Инес подвергнет тебя пристрастному допросу».
С тех пор они не виделись. Минуло меньше недели, а Мариса и Инес уже плыли в Новый Орлеан. Марисе следовало благодарить судьбу, что Педро не вызвался их сопровождать: он внезапно объявил о своем намерении вернуться в Новую Испанию, как того требовал его долг.
…Прочертившая бархат небес падающая звезда вернула Марису на землю. Рядом с ней стояла молчаливая Лали. Что она думает, о чем мечтает? Ее отец был белым человеком, он дал ей неплохое образование. Невзирая на это, она оставалась рабыней, лишенной будущего. А ведь кожа Лали светлее, чем у нее! Неужели она никогда не помышляет о свободе? Не стремится сбежать туда, где никто не будет знать о ее происхождении? Или все ее мысли заняты только этим? А может, она покорилась судьбе?
– Лали, что бы ты сделала, если бы стала свободной?
Света звезд хватило, чтобы увидеть, как расширились глаза горничной.
– Свободной, мэм? Не знаю… Куда бы я пошла? Что делала бы?
– Ты никогда об этом не раздумываешь?
Лали уронила голову, словно ей не хотелось отвечать.
– Нет, мэм, – тихо ответила она после продолжительного молчания. – Что проку в пустых мечтах? Теперь со мной неплохо обращаются, я в безопасности. Мне повезло гораздо больше, чем многим другим в моем положении…
Судя по всему, ей не хотелось продолжать. Мариса уже раскаивалась, что затеяла этот разговор.
– Прости, Лали.
Девушка удивленно подняла на нее свои темные глаза и снова потупилась. Впервые за долгие годы Мариса вспомнила Дельфину. Неужели Дельфина тоже была рабыней или ей вернули свободу? По собственной воле или по принуждению она последовала за матерью Марисы во Францию? Так или иначе, она знала, что Дельфина любит ее. Поранившись, она всегда бежала за утешением именно к ней. Именно Дельфина сидела у ее детской кроватки, когда она просыпалась от ночных кошмаров. Когда по улицам взбунтовавшегося Парижа хлынули реки крови виноватых и невинных, Дельфина спасла Марисе жизнь. Перед смертью Дельфина обливалась кровью и кричала… Господи! Мариса задрожала, несмотря на духоту. Почему ее посещают подобные воспоминания?
Устав от досаждающих комаров, Мариса отошла от деревянного ограждения.
– Вернемся в каюту. Кажется, ты говорила, что к завтрашнему вечеру мы достигнем Нового Орлеана?
В Новом Орлеане то был самый плохой сезон года. В конце лета там традиционно свирепствовала желтая лихорадка, от которой у распаренного, обливающегося потом городского населения не было противоядия. Все, кто мог себе это позволить, бежали из города на плантации. Дома стояли безликие, с закрытыми ставнями, чтобы хоть как-то уберечься от жары и зловония, распространяющегося от сточных канав.
От дурных новостей не было спасения. Молодая жена и малолетняя дочь губернатора Клейборна умерли от лихорадки в один и тот же день, сам новоназначенный американский губернатор приходил в себя с большим трудом. Рабы и подавно мерли как мухи; даже квартирки на Рампарт-стрит были наглухо закрыты, чтобы не впускать тлетворный туман, поднимающийся по ночам от реки. Театр пустовал, а прославленные квартеронские балы были отменены, пока жизнь в городе замерла.
