Когда г-н де Валанглен вернулся к себе и лакеем были зажжены восковые свечи, он заметил, что письмо было адресовано ему. На конверте стояло его имя, написанное крупным и твердым почерком. Сломав печать, он внизу листа прочел подпись девицы де Ла Томасьер. Г-н де Валанглен не был настолько молод, чтобы ему не приходилось уже раньше терпеть от женщин. Нет почти человека, который в уголке своей памяти не хранил бы какого-либо упрека на их счет. В самом деле, известно, каким образом лучшие из них без колебания поступают с людьми, которых они наиболее любят. Каждый, кто только подумает, припомнит в их поведении какую-нибудь прискорбную несправедливость. Одним приходится жаловаться на их жестокость, другие не могут похвалиться их добротой, но все вспомнят о том, что в них есть изменчивого, делающего ненадежною как самую спокойную из них, так и самую губительную. Г-н де Валанглен, как и каждый из нас, в силу обстоятельств своей жизни мог бы собрать немало доказательств того, чего следует бояться, когда любишь. Он очень хорошо понимал, сколь многим рискуешь, полагая свое счастье в любви, так как знал, что оно зависит не просто от случая, порою благоприятствующего, но от каприза, являющегося постоянной угрозой. Он испытал эту истину в разное время своей жизни и при разных обстоятельствах, но он верил, что благополучно покончил с подобным непостоянством и нашел в лице девицы де Ла Томасьер то, к чему человек сорока лет более всего стремится, именно то, на чем можно основать свое спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Поэтому по мере того, как он пробегал письмо, на лице его отражались удивление и возбуждение, вскоре перешедшие в бешенство.
Впечатление от письма было таково, что он вскочил, скомкав в руке бумагу. Шляпа его полетела в угол залы, а кулак, опустившийся на стол, заставил подпрыгнуть медный канделябр. У него было лицо человека, вышедшего из себя, ибо он был так взбешен, что мог дойти до грубостей и оскорблений. Таким образом, в первом порыве гнева целая буря проклятий вылетела из его уст. Когда припадок утих, — а продолжался он добрые четверть часа, — г-н де Валанглен вернулся к письму. Он не принадлежал к числу тех, кто отдается первому порыву, и оказался в состоянии охладить свою горячность, чтобы здраво обсудить то, что показалось ему наиболее оскорбительным. Он снова перечел то, что писала ему девица де Ла Томасьер.
«Прежде чем перейти к настоящей цели этого письма, я не знаю, как умолять вас, чтобы вы не отнеслись плохо к признанию, которое я намереваюсь вам сделать. Правда, мне это тяжело сделать сейчас, но я должна сказать, что мне было бы еще тяжелее, если бы какое-нибудь земное чувство побуждало меня к поведению, к которому меня вынуждает, по отношению к вам, боже высокая и более могущественная причина. Мне было бы, сударь, стыдно признаться вам в одном из тех капризов сердца, которые столько девушек, не колеблясь, обращают в закон своих расположений и в основу своих поступков. Я не принадлежу к числу их, и я надеюсь, что вы не станете смешивать меня с ними. Я дорожу вашим уважением, и мне хочется надеяться, что вы не откажете мне в нем и тогда, когда вы выслушаете меня.
Это уважение, сударь, которое составляет все, чего я впредь могу ожидать от вас, никогда не казалось мне достаточно великим до события, послужившего неизбежной причиной того, что сейчас происходит. Я всегда очень ценила ваше расположение и готова была желать даже, чтобы оно впоследствии стало чем-то большим, если бы господь позволил, чтобы мы жили в союзе, проект которого вначале он как будто одобрил, а теперь отменил, за что я ему благодарна. Он втайне предназначил меня для иного дела. Таково его решение. Я повинуюсь его приказанию. Он назначил мне, сударь, новую и страшную обязанность, и чтобы сообразоваться с его намерениями, я прошу вас сейчас освободить меня от обещания, которое я боже не в состоянии выполнить и которым не чувствую себя боже связанной. Я почувствовала, сударь, что я уже перестаю принадлежать себе. Лишь постепенно ясно поняла я, чему должна я посвятить себя. Во время этой разлуки и одиночества, на которые вы столь великодушно дали свое согласие, размышление послужило мне к тому, что созрело и вполне определилось решение, которое я сейчас вам изложу и которое вы не можете не одобрить.
Молитва, сударь, помогла мне в этом испытании. Я обратилась за помощью и советом к душам мудрым и благочестивым. Они укрепили во мне мое намерение, и если намерение это причинит вам боль, то примите ее как долю вашего участия в благочестивом и угодном богу деле, которое я начинаю и которому намерена отдать все свои силы и всю жизнь.
Я посвящаю себя служению делу освобождения одной души. Мой отец умер, вы знаете где и при каких обстоятельствах. Это был человек и грешник. Если правосудие господне и сурово, то милосердие его безгранично, но только мы должны тем точнее удовлетворять первому, чем большего просим у второго. И кто знает, какой долг обязан уплатить мой бедный отец божественному судии, если даже он расположил к себе милосердие божественного спасителя? И чем может он с ним рассчитаться? Лишь ужасными мучениями и страшными карами. Ах, сударь, от одной мысли об этом холод пронизывает меня до мозга костей. Могу ли я покинуть его в этом бедственном состоянии, не помышляя прийти к нему на помощь? Он дал мне жизнь земную: не должна ли я пытаться помочь ему в его жизни вечной?
Чистилище не неприступно. Его пламя умеряется молитвой. Она может раскрыть его двери! Об этом я и буду просить бога каждый день, отдав ему взамен все свои дни. Пусть он возьмет их. Они принадлежат ему. Мирская жизнь отвлекла бы меня от этого великого дела. Искупление души — задача трудная и требующая от нас всех наших сил. Господь примет мои силы. Я предоставлю ему их, чтобы он воспользовался ими по своему усмотрению и чтобы всецело отдаться ему, и прошу вас возвратить мне распоряжение собой.
Когда вы получите это письмо, я буду уже в монастыре «Божьи Девственницы». Простите мне, что я только теперь извещаю вас об этом непреложном решении. Я хотела избавить вас от разговора, который был бы мучительным для нас обоих. Не сожалейте об этом, сударь; все, что вы могли бы мне высказать, окажется бесполезным. Решимость бывает непоколебима, когда дело идет о спасении души, тем более — души отца. Да будет дано мне сделать ее достойной пребывания в местах, для которых она предназначена и которые я сама надеюсь заслужить, не силою своих добродетелей, но по милости божьей, равно как желаю, чтобы и на вас, сударь, проявились славные и особливые доказательства милости его».
