Вот и сейчас, не покидая сферы абстрактных идей, Пальмин ловко чистил картошку, рубил скользкие голышки на кубики, бросал в шипящее масло. Тут же кидался к фотоаппарату, тащил к плите треногу — и начинал снимать масляные всплески на сковороде. При этом успевая вовремя переворачивать свою картофельную геометрию.
Уже шла осень, а Лозинский все не возвращался из автопробега. Соавторы обменивались длинными телеграммами, чем смешили барышень-телефонисток по обе стороны траектории движения сюжета. Пальмин ходил в почтовое отделение, которое располагалось в чахлом домике на пересечении парковых аллей, и там ему застенчиво улыбалась белокурая мадамочка, делавшая смешные ошибки в текстах.
А Лозинский в каждом населенном пункте, куда прибывали автомобили, справлялся о конторе государственного почтамта, получал из окошка ворох желтоватых листков с наклеенными словечками, присаживался на деревянную лавку с кожаными подушками — и погружался в изучение.
В почтовой комнате, как правило, было тихо, как в библиотеке, и не жарко. В наклоненном солнечном луче, пробивающемся сквозь плотную занавеску, плавали пылинки. В углу стоял фикус, и после особенно выморочного переезда, когда все в голове мешалось и мутило, казалось, что в остролистное растение заколдован старик, ждавший тут письма из столицы пятьдесят лет безрезультатно.
Иногда Лекс думал, что пальминские затеи, с фантастической легкостью преодолевающие тысячи километров, на самом деле суть продолжение дурных сновидений, которые одолевали из-за местной жары. «Циферблат вытекает и течет по улице. Как тебе? Какой материал? Глина?» — было написано в последней телеграмме. «Или воск?» — кратко ответил Лозинский.
Впрочем, депеши эти Лозинского по большей мере озадачивали. Безумно или гениально их содержание? К чему следует готовиться по приезде в Москву? К тому, что циферблат действительно потечет по мостовой и случайный прохожий, желая узнать, который час, вынужден будет бежать вслед за ним по тротуару? Можно представить себе публику такого киносеанса: сюрреалисты, дадаисты — надменные клопы от живописи и литературы.
Лозинский разозлился.
Интеллектуалов радикального толка он побаивался, не понимая, как они вертят смыслами. Не окажется ли, что он, пытаясь подладиться под этих жонглеров словами и картинками, запутается и будет осмеян, как дурной актер на сцене?
Однако интуиция говорила и другое: а может — раз! — и вспыхнет слава. Мгновенной молнией! И тогда можно будет диктовать свои условия, а не барахтаться в азиатском песке, как сейчас. Развернуть бы детективную серию с экранными эффектами, но… Но понятными мамашам, отцам семейств и деткам-гимназистам. Полицейские заняты ловлей революционэрки, а на самом деле богатый купец подкупил их, чтобы найти понравившуюся ему фифу. Надо бы записать.
Идея с вытекающим циферблатом очень понравилась Руничу. Вот это годно для фильмирования, вот это на экране будет выглядеть лучше, чем на словах! И общение с Пальминым продолжало его развлекать.
Часто их встречи проходили на перекладных — в пути. Создавалось впечатление, что вся Москва заросла, как сорняками, родственниками Пальмина, у которых то и дело что-то случалось, и Пальмина призывали «решать вопросы». Только Рунич приезжает в кофейное заведение, где назначен новый этап обсуждения сценария, как оказывается, что в доме на углу живет пальминская двоюродная тетка. Только открываются три свободных часа — треп, фантазии, «волшебное чувство обновы», как резюмировал Пальмин каждое новое решение, — как их вычисляет милая старушка и отправляет на другой конец Москвы с самоваром для больного внука.
Отказать Пальмин не мог, и сценарные бдения переносились в трамваи, таксомоторы, автобусы, первые линии которых недавно появились в Москве.
— Странное дело, милый Юрий Константинович, мои родственники — это особое племя, удивительно деловитый народец, в сущности, нация гномов. Их бы приставить к аппарату, который вырабатывает электрическую энергию! Москва осветилась бы нескончаемым фейерверком!
А однажды сентябрьским днем на даче — моросящий дождь разглаживал желтые кленовые листья, похожие на ворох брошенных салфеток, — Дмитрий Дмитрич увлек Рунича в сад и привел к полудохлой избушке.
— Гараж, извольте наблюдать. Сейчас мы попросим его открыть нам свои чертоги, — заявил Пальмин, вытащил из кармана связку ключей, присмотрелся к ним, отыскал самый витиеватый, вскрыл замок и исчез в темноте.
Через минуту оттуда донесся его голос.
— История такова: несколько лет назад у меня купили три картины. Американский коллекционер. Щедр и разбирается в сюрреалистических видениях. А тогда как раз случилась темная история с кинопромышленником Ожогиным. То ли убийство, то ли самоубийство. Так или иначе, он решил избавиться от своего «Бьюика» василькового цвета. Рекомендую…
Абсолютная мистика в духе Пальмина: из бревенчатого гаража показалось невиданного цвета существо на колесах. Оно никак не могло выбраться целиком — вот появился на свет божий мерцающий капот, переднее стекло, а автомобиль все тянется, будто растягивается невиданных размеров тянучка. Сиденья из белой кожи, руль…
Среди плевеньких березок и аляповато раскрашенных кленов синяя громадина казалась порождением пальминской фантазии, а не реально существующим механизмом. Рунич подумал даже: может, там, в гараже, есть дверка папы Карло в невиданную страну, откуда, прорвав нарисованный очаг, и выехало авто. Вот удивил Дмитрий Дмитрич!
— Была серьезная поломка в моторе, но теперь мы, милый Юрий Константинович, отдадимся вечному движению. Вы не могли себе представить, что я умею править авто? Да-с! Не отказал себе в удовольствии — изучил приемы, — они уже мчались по аллее, и Рунич сидел справа от Пальмина, натянувшего эффектные очки, а его шею лихо обвивал белый шарф. Теперь мы с вами, Юрий Константинович, и есть кинопленка! Мы мчимся, как она, и, как она, мерцаем тайными смыслами! — восклицал Пальмин, и они колесили по страждущим родственникам — аптеки, няни, детские коляски, абажуры, велосипеды, аккордеоны.
Находясь в движении, Пальмин не терял сосредоточенности и постоянно выдвигал новые фильмовые идеи.
Попутно они покупали материалы для съемок — глину, воск, цветные бутыли с загадочными жидкостями.
Иногда машина заполнялась людьми, которые на разные голоса кричали, обижались, прощали Пальмина, то шепотом, то с воплями цитировали стихи Рунича, оставляли в салоне автомобиля записки и рисунки, потом случайный, казалось бы, прохожий забирал их с заднего сиденья, когда машина на мгновение притормаживала на повороте.
