делал ставки со всем арестантским нахрапом – и побеждал. Играл цинично и дерзко, передавая переписку доморощенных катилин в пеленках собственного сына, он всю жизнь свою ставил на карту – и все выигрывал. Стоит ли пытаться фехтовать – с разбойником, что держит вас на прицеле?
Темный злодей, холодный истерик с вечно дрожащими пальцами…
Корф вспомнил, как Бюрен разворачивал сегодня долговую расписку младшего Левенвольда, и пальцы его плясали, будто у пьяницы. Он не пил вина, но руки тряслись – всегда. Темный человек, в лиловом театральном костюме злодея, с экзальтированными повадками злодея, легко срывающийся на скандал и слезы, но при всем при этом – машина, просчитанная кукла, Франсин Декарт…
– Вы можете ложиться, ваша милость, – камердинер накинул на плечи барона атласный шлафрок, помог ему отыскать наощупь рукава – и отступил.
Ландрат и церемониймейстер
Царская горка была устроена просто, как и все гениальное. Из окон второго этажа во двор спускался дощатый скат, огражденный резными бортами. Скат залит был в несколько слоев водой и сверкал, как зеркало. Последние весенние морозы отступали, солнце растопило свисающие с крыш длинные сосули, и толстая, прозрачная ледяная корка на горе потихонечку подтаивала – санки оставляли на ней все более отчетливые следы.
Скатившиеся с горки саночки – красивые, точеные, с лебедиными шеями – их лакеи тут же затаскивали под скат, и уже в доме – поднимали наверх. Сами же катальщики возносились на второй этаж на хитроумном подобии фуникулера или канатной дороги, устроенном снаружи дворца. Высокие веселящиеся особы полукругом толпились на специальном широком балконе, и лакеи только успевали подносить – новые чаши с дымящимся глинтвейном.
Приглашенные доктора разбились на пары, оставаясь на грешной земле, на финише пологого горочного ската. Вокруг докторов на разные лады дули в трубы и колотили в барабан армейские музыканты, приглашенные для создания праздничного настроения. По одну сторону горки профессор Бидлоу перешучивался с другим знаменитым доктором, Лестоком, или Лестенцио, как звали здесь его почему-то, с личным хирургом цесаревны Елисавет. Оба доктора были неуловимо друг с другом схожи, словно профессия наложила на их физиономии свой несмываемый отпечаток – оба осанистые, с совиными лицами и с такой экспрессивной жестикуляцией, что казалось, вот-вот их беседа перерастет в потасовку. Доктора по очереди прикладывались к фляге, стараясь делать это незаметно, но притом не особо и скрываясь.
Яков с Петрушей дежурили по другую сторону горки, флягой с горячительным запастись не сумели, но у молодого Ван Геделе щеки горели и так – от впечатлений. Русский двор оказался роскошнее и пышнее прежде виденных им европейских дворов – и саксонского, и испанского, разве что с цесарским двором был бы счет у русского один-один.
Яков кутался в одолженную у Петера волчью шубку и смотрел снизу вверх – на монаршую особу, императрикс Анну Ивановну, и, что скрывать – новая императрикс ему несомненно нравилась. Может, и не каноническая красавица, но высокий рост и сочетание черных волос с голубыми глазами – выигрышные карты при любой внешности. А привычка часто улыбаться и грациозная простота в обращении – доктор Ван Геделе теперь понимал, отчего не редеет очередь в императорские галанты. Пара фон Бюренов, муж и жена, стояли возле хозяйки, будто две вороны, повернувшие клювы в одну сторону – к цели, ну в точности как профили на парной античной гемме. Вид оба супруга имели надменный и потерянный. Императрица уговаривала ехать с горки красивую даму, дама, потупясь, отказывалась.
– Обер-гофмейстрина Лопухина, – прошептал Петер Якову на ухо и прибавил интимно: – Нати боится ехать.
Возле государыни возник, словно из-под земли, нарядный господинчик в пушистых мехах и что-то беззвучно проговорил ей в самое ухо. Анна рассмеялась, внезапно расцеловала смущенную даму и повелительно отстранила ее от ската.
– Она не может ехать, она брюхата, – машинально повторил Яков беззвучные слова пушистого щеголя. Он как-то забыл, что рядом с ним не де Лион его, а всего лишь кузен Петичка.
– Ты что, читаешь по губам? – восторженно изумился Петер. – Говорят, Нати и в самом деле в тяжести…
– Мой де Лион успел научить меня, – смущенно признался Яков. – Это бывает полезно.
Наверху, на горке, щеголь в шубе обошел кругом пустующие санки и кокетливо и невинно пригласил с балетным полупоклоном саму императрикс – мол, садитесь. Та зарделась – смуглым, почти терракотовым румянцем, ласково поманила искусителя к себе и что-то такое прошептала ему – лицо щеголя не изменилось, но накрашенные его глаза приоткрылись чуть шире.
– Что такое она ему сказала? – тут же пристал любопытный Петер.
– Не понял, не видно было, – соврал Яков. Пусть и разобрал он слова – передавать их Петеру было бы подло, довольно того, что по глупости он уже выдал красавицу-гофмейстрину. – А кто – он?
– Этот малый тут главный, это церемониймейстер, обер-гофмаршал, – Петер поднял брови и закатил многозначительно глаза – мол, посчитай и этого галанта. – Рейнгольд фон Левенвольде.
– Ничего себе, – Якову весьма понравилось сложносочиненное галантское имя. – О, глянь, какой лев! Тут можешь и не закатывать глаза, я сам обо всем догадался.
На балкон ступил и в самом деле настоящий светский лев, и все мгновенно оборотились к нему, и сама императрикс, и свита, и два бюренских синхронных супружеских клюва.
Господин сей стоил и внимания, и восхищения – тонкий в талии, с гордой осанкой военного и с головой, занесенной высоко – будто у принца крови. У него и профиль был – из тех, что бьют на монетах, и усмешка змеи, и глаза змеи – узкие, длинные, злые. Он поцеловал царскую ручку – и сама императрикс, прежде державшаяся с ясной веселостью, вдруг затрепетала от его поцелуя. Так солнце, выходя, гасит звезды, нет, так затмение – вдруг гасит солнце…
– Ландрат приехал, – прошептал с придыханием Петер. – Все, теперь все подвинутся, а нашего Корфа и вовсе зашлют – далеко и надолго, дай бог, если обратно на Митаву. Солнышко наше взошло…
– А он ландрат – чего? – уточнил Яков.
– Лифляндии, чего же еще. Прибыл на коронацию, подтвердить вольности для своих дворян, да только вот увидишь – останется насовсем. Брат грел ему место и наконец-то дождался – вернулся волк в собачью стаю.
Яков не успел расспросить поподробнее про брата. Двое саночек собрались ехать наперегонки и стояли рядом, и четыре дамы парами усаживались на сиденья, обмениваясь французскими колкостями. Доктор Лесток по ту сторону ската заволновался – одна из катальщиц
