– Презренный негодяй! – Она могла только шептать. Он опять закрыл ей рот поцелуем, на сей раз легким, но властным.
– Да, я такой – ты всегда это твердила. Тебе лучше переодеться юношей. Мы скоро отправимся в путь. Даже в скромном ситчике и кое-как повязанном платке ты остаешься слишком привлекательной, а я не хочу, чтобы мои люди отвлекались на посторонние предметы.
Мариса хотела было ответить отказом и уже открыла рот, но он лишь усмехнулся и поощрительно шлепнул ее, чем еще больше прогневил. Он почти повторил недавние слова Лали, приподнимая одну бровь, будто ожидая ее возражений:
– Не важно, что ты говоришь, что хочешь, чего не хочешь. Пока я не решу, что делать с тобой дальше, ты принадлежишь мне. Нам обоим будет лучше, если ты привыкнешь к этой мысли.
Марисе не удалось сделать своей союзницей Лали: та лишь пожала плечами и покачала головой, когда Мариса попыталась объяснить ей всю низость этого Доминика Челленджера. Полус поддержал Лали, прямо заявив, что ей повезло как никогда; на месте Доминика он бы отделал ее пекановой палкой, чтобы напомнить, где место женщины. Мариса поджала губы и объявила негру бойкот.
– Гляди, он каждый день станет потчевать тебя тумаками! – предостерегла Мариса Лали, но та встретила ее слова улыбкой умудренной опытом женщины.
– Ничего подобного: я не дам ему повода! Кроме того, вы наверняка слышали поговорку: мухи слетаются не на уксус, а на мед. Вся штука в том, чтобы мужчина думал, что он главный, а вы тем временем гнули свое, да так, чтобы он воображал, что все пляшут под его дудку.
– Это нечестно! – фыркнула Мариса.
Лали лишь усмехнулась:
– Зато это самый быстрый путь. Какая разница, как добиться своего?
– Не знаю… – Мариса прикусила нижнюю губу и надолго умолкла.
В мужской одежде она по крайней мере могла свободно скакать верхом, поэтому ехала рядом с фургоном, набитым припасами, где восседала Лали. У Полуса также была своя лошадь; он напялил на себя столько патронташей, что остальные смеялись над ним, называя ходячим арсеналом, который поднимет на воздух всех сразу, если у кого-нибудь случайно выстрелит ружье.
Покинув Новый Орлеан, они устремились на север, хотя Мариса слышала, как Доминик и Полус, разыгрывавший из себя туповатого слугу, что было сил распространяли слух, будто их путь лежит к заливу в сторону Мексики. В любом случае вооруженному до зубов отряду, перемещающемуся только по ночам, ничто не угрожало.
– Даже Маррелл для нас не преграда – его отговорил генерал Уилкинсон, – объяснил Доминик. – Можно сказать, мы находимся под его августейшим покровительством, пока не перейдем границу.
Его голос прозвучал настолько грозно, что Мариса старалась не попадаться ему на глаза, памятуя о последней встрече, приведшей в смятение все ее чувства.
Вскоре после ее разговора с Лали он подъехал к Марисе и суховато спросил, все ли в порядке. Она ответила ему радушной улыбкой. Он был так удивлен, что едва не поднял своего коня на дыбы. Она заметила, как он поднял одну бровь, прежде чем ускакать прочь. Лали, пребывавшая в последнее время в благодушном настроении, понимающе усмехнулась:
– Видали?
Мариса, сердясь на самое себя, небрежно передернула плечами:
– Он слишком хорошо знает о моем отношении к нему, чтобы обмануться.
– Вот как?
Мариса невольно вспыхнула под недоверчивым взглядом бывшей служанки.
День за днем они все глубже погружались в дебри, именуемые Луизианой, обходя стороной исхоженные тропы. Им не приходилось отражать нападения бандитов и индейцев, что Мариса была склонна объяснять зловещим обликом людей, из которых Доминик сколотил свой отряд. Усатые и бородатые, в козлиных шкурах, больше всего напоминающие речных пиратов, они представляли собой разношерстный и опасный сброд, упорно именовавший своего предводителя «капитаном».
Мужской наряд Марисы недолго спасал ее от разоблачения, однако никто из грубиянов не пытался на нее посягнуть, хотя она и ловила на себе время от времени похотливые взгляды. Ее сердила мысль, что ее считают женщиной капитана, которую он прихватил с собой, чтобы скрасить скуку долгого пути и не охотиться за индианками, а удовлетворять свои мужские потребности более простым способом. Она рассвирепела бы еще больше, если бы знала, как он на самом деле объяснил ее присутствие в отряде: она была представлена более надежным пропуском на испанскую территорию, чем имеющиеся у него документы, ценной заложницей. Объяснение сопровождалось, впрочем, предостережением, что любой, кто на нее позарится, подпишет тем самым себе смертный приговор. Этого она тоже не знала, зато удивлялась, хотя не призналась бы в этих своих мыслях даже под страхом смерти, почему он не прикасается к ней во время ночных привалов…
Разумеется, уединиться в подобных условиях было бы затруднительно, а то и вообще невозможно: они разбивали лагерь на опушке и лежали плечом к плечу, обернувшись одеялами; сменяющие друг друга часовые держали наготове оружие. Она вздохнула с облегчением, поняв, что ей не грозят его посягательства. Но почему он считает необходимым обращаться с ней с подчеркнутой грубо-стью и помыкать ею, словно она и впрямь зеленый юнец, набирающийся опыта в первом в своей жизни походе? Он был несравненно вежливее с Лали, быстро привыкшей к походным условиям и суровому окружению.
Постепенно Мариса стала, браня себя за это, незаметно наблюдать за ним. Сбросив оковы цивилизации, Доминик превратился в составную часть этого первобытного мира, состоявшего наполовину из топких болот, наполовину из дремучих лесов. Он отпустил бороду и сменил городской костюм на одежду из шкур, сделавшись похожим на дикаря. Мариса все яснее понимала, как мало знает этого человека, снова и снова врывающегося в ее жизнь и доводящего ее до исступления. Она твердила про себя, что должна ненавидеть его и ждать от него подлостей, однако не могла оторвать от него глаз. Она обращала внимание на то, как он скачет верхом, превращаясь в кентавра. Он не только переоделся в шкуры, как индеец, но и стал гарцевать по-индейски, без седла. Она заметила, что он сменил сапоги на мокасины и шагает бесшумно, как крадущаяся по следу пума. Он с наслаждением щурил на солнце глаза и даже позволял себе улыбаться, внимая грубым шуточкам своего отребья, рассевшегося вокруг маленького бездымного костра. Получалось, что она его совершенно не знала! Впрочем, ее он знал не лучше и не пытался узнать, с горечью напоминала она себе. Они всегда были чужими друг другу. Что ж, пусть будет так… Но как он может после того новоорлеанского поцелуя, после будоражащего хохота вести себя так, словно она перестала для него существовать?
