красного, то белого, то золотого, то багрового цвета. Над Сварожцем рванулся резкий ветер, и вершины берез завыли сотней голосов. Священная чаша разлетелась на множество мелких обломков, и среди них горели знаки двенадцати месяцев, вспыхивал то один то другой.
Казалось, небосвод сейчас рухнет и прекратится белый свет. Светловой ждал именно этого и не жалел – в душе его мир уже погиб.
Но больше ничего не случилось. Все стихло, прекрасный весенний день сиял по-прежнему: ветер играл березовой листвой, от подножия горы долетало пение звонких девичьих голосов. Мир перевернулся в это мгновение, но этого никто еще не заметил. Знамения и последствия пришли потом, и тогда их уже нельзя было не заметить – когда освобожденная сила Бездны развернулась и дала себя знать сразу во всей губительной мощи. Это движение уже началось, и его уже нельзя было остановить, пока оно не пройдет весь положенный круг от смерти к возрождению и обновлению – но все это стало ясно потом…
Не то крик, не то стон прозвучал где-то рядом. Обернувшись, Светловой поискал глазами Лелю, но вместо нее увидел другую девушку. Его мысли сейчас были так далеки от земли, что он не узнал Даровану и не вспомнил, кто она такая и как ее зовут.
Но она поняла, что здесь произошло. Макошина пелена, которая много лет была ее, Дарованы, драгоценным оберегом и которую она оставила в святилище в дар Великой Матери, расстеленная под белым валуном, знаком божественного творения, усеянная осколками и красными искрами, – все это знаменовало гибель мира. Ужас Дарованы был так велик, что не вмещался в душу: глаза ее видели осколки священной чаши, рассыпанные по траве и по вышитой пелене, а сознание отказывалось понять, что это значит. Казалось, само небо вот-вот обрушится на землю такими же осколками, откроет путь черной бездне, и земля разверзнется под ногами, и из провалов глянет снова она – бездна. Не было удивления – чего-то столь страшного она бессознательно ждала от Светловоя с тех пор, как он вернулся. Нет, даже раньше. Еще зимой, увидев его в Велишине, она заподозрила в нем горький росток, который принесет злые плоды. Но разве могла она вообразить такое? На язык не шло упреков – что такое слова и плач перед бездной?
Но Светловой посмотрел на нее как на пустое место, и на лице его не отражалось сознания того, что он сделал. Он перевел глаза в сторону: богиня Леля стояла под березкой, сама похожая на березку – легкая, стройная, светлая, облитая прозрачным золотом безмятежных солнечных лучей. Гром небесный утих, и она уже забыла о нем.
– Теперь ты останешься здесь навсегда, – тихо сказал Светловой.
– А что это значит – навсегда? – спросила она, с улыбкой склоняя голову.
– Весна будет длиться вечно, – медленно выговорил Светловой, словно творя заклинание или делая пророчество.
В душе его наступил покой – он добился своего. Весь его долгий путь был не напрасен. Чаша никогда не укажет Купалу, весна в земле речевинов никогда не кончится, Леля останется с ним.
– А я и так вечна! – легко, радостно сказала богиня, и для нее это было правдой.
Она не помнила своего рождения и не предвидела смерти.
Светловой опустил веки, улыбнулся. Сейчас он почему-то чувствовал себя равным богине и достойным ее любви. Леля протянула ему обе руки, довольная, что возлюбленный, избранный ею меж всеми людьми, больше не хмурится, что никакая туча не темнит ее весенний небосклон. Для нее, зовущей месяцы вечностью, а год – мгновением, ничего в мире не переменилось. Она носила свой сияющий мир с собой, и ей было все равно, где и сколько цвести.
* * *
Холод весенней земли скоро заставил Даровану опомниться. Отняв ладони от лица, она окинула взглядом поляну. Светловой и богиня исчезли, возле белого валуна по-прежнему виднелась горсть осколков на вышитой пелене. Только красные искры погасли, знаки месяцев исчезли. В осколках священная чаша не дороже простого горшка.
Дарована встала с земли, дрожащими руками отряхнула подол. Ноги ее подгибались, а леденящий ужас не отпускал, с каждым мгновением становился сильнее. Чем больше она привыкала к страшной мысли, чем глубже проникало осознание произошедшего, тем труднее ей становилось это выдержать. Весенняя поляна плыла и проваливалась в черноту, Дарована ужасалась, что сходит с ума, ей хотелось уцепиться за что-нибудь, но не было сил дойти до ближайшего дерева. И она одна, никого нет рядом с нею! Подавляя рыдания, рвущиеся из груди, она оглядывалась, безумно-торопливым взглядом шарила по опушке, но тонкие белые березки дрожали на ветру, не говоря ей ни слова. Да и кто его скажет, это слово? Нянька Любица? Княгиня Жизнеслава? Даже отец, князь Скородум, всю жизнь бывший Дароване надежной защитой, теперь представлялся ей таким же жалким и беспомощным, как и она сама. Окажись он сейчас здесь, а не в Глиногоре – чем он поможет?
И на память ей пришел единственный человек, который мог чуть больше других. Обиды и неприязнь сейчас не помнились – погибающий разум искал прочную опору и нашел. Дарована нашарила на шее маленький мешочек с зашитым клочком шерсти, сжала его в ладони и закричала, забыв все, чему ее учили:
– Огнеяр! Князь Волков, брат мой! Огнеяр!
Голос ее сорвался, переломился рыданием; ей требовался немедленный ответ, хотелось биться о землю от нетерпения услышать живой голос и вздохнуть. Она не помнила сейчас, что сын Велеса все же не всесилен и передвигается хоть и быстро, однако не мгновенно. Вместо месяца ему требовались сутки, но все же требовались. Но Дарована не помнила об этом и не удивилась, увидев меж березовых стволов знакомую фигуру в косматой серой накидке.
С криком она бросилась к Огнеяру, вцепилась ему в плечи и прижалась к груди. Нахмуренные брови Огнеяра от изумления взлетели вверх: никогда раньше названая сестра не проявляла к нему такой любви.
– Что тут случилось? – требовательно спросил он, взяв ее за плечи и оторвав от себя. – Меня Милава послала: говорит, тут что-то неладно. А что – сама не знает. Ты чего кричишь?
– Он… он… – твердила Дарована, почти не слушая его и показывая куда-то назад.
Огнеяр окинул взглядом поляну и увидел осколки на полотне.
– Это что? – тихим и страшным голосом спросил он.
И Дарована, только что изнемогавшая от облегчения, поняла, что ему тоже страшно.
– Это… она… Чаша… – прошептала Дарована.
Все же ей стало гораздо легче, как будто названый брат подставил под ее тяжкую ношу свое сильное плечо.
– Кто же ее так…
– Светловой.
– Зачем?
– Чтобы весна… Он хотел Лелю навсегда у себя оставить.
Огнеяр молчал, стараясь уложить в
