ж, выйти из избы не давала, будто самой по нраву было. Девчонка тады страху натерпелась, что говорить перестала. Вот я и решилась бежать.
— Отчего ж тебя вдовицей кличут, ежели муж живой?
— Похоронила его в памяти своей, не хочу вспоминать. Злой он, никого, окромя себя не любит. Только кады людям про то говорила, крест бабы нести предлагали. Мол, у каждого на роду свой. Потому сюда пришла и сказала, что вдова.
Покивал Зосим, судьбу чужую выслушав. Горько бабе, пусть хоть теперь заживёт в ласке.
— Пойду я, — старается Рябой в её сторону не смотреть. Не хочет благодарности елейной, ни к чему она. Доброе дело тогда доброе, когда взамен ничего не ждёшь. А тут и вовсе вышло, будто его заставили. Вроде и добро сотворил, а на душе гадко как-то.
Вошёл в избу свою, на жену зыркнул, а та на руках девчонку качает.
— Да разве ж можно! — подскочил, дитё подхватил, а та спит не шелохнется. Как вчера будто помнит жену первую, теперича за эту трясётся. — Тяжёлая ж!
— Да чего будет? — не понимает Ульяна.
— Не подымай тяжесть, — шипит Зосим, на руках ребёнка держа. И лицо такое грозное, а Ульяна всё равно улыбается. — Чего⁈ — опять шипит Рябой.
— А вон как дитя чужое к сердцу прижимаешь.
Бросил взгляд на девчонку Зосим, не по себе отчего-то, будто застали его за делом постыдным. Подошёл к печи, аккуратно уложил на полати Агафью, к жене вернулся.
— Добрый ты, Зосим, — ласково говорит, а сама по плечу гладит.
— Нельзя мне добрым быть, — бурчит. — А по матери так скажу! Ходить — ходи, тут я запрета ставить не могу, родные они, но чтоб из дома больше не крупинки туда не отнесла, поняла?
— Так Луша там, Ванечка, — обомлела Ульяна.
— Я теперича муж тебе, я семья да моё дитя, что под сердцем носишь!
Сжалось сердце Ульяны, когда про ребёнка услыхала, уж представить не могла, что иначе о Рябом думать станет. И всего ж то прошло времени мало, только уважает его жена нынче. Иначе как? Потому и жить теперь Ульяне проще, добро к добру тянется. Только под сердцем она дитя носит, а на сердце грех. Сможет ли отмыть его, никак в церковь сходить Богу помолиться? Услышит её? Примет раскаяние?
— Собака брешет, — недовольно сказал Зосим, — никак кого опять принесло.
На сей раз Петька в дверях появился, снега нанёс.
— Братец, — бросилась к нему Ульяна с радостью.
— Анька где? — грудь вздымается, видать, бежал, как прознал, что не живёт его зазноба боле у Ефросиньи.
— В доме вашем, — улыбается Ульяна, не видя, что муж её глаза подкатил, только молчит всё ж.
— В каком? — понять не может Петька, и рассказала тогда ему сестра, как всё хорошо устроила.
Молчит Петька, не знает, как в глаза Рябому смотреть. И обязанным быть не хочется, и вести Аннушку некуда. Зима на дворе.
— Дай хоть руку тебе пожму, Зосим, — говорит брат. — Никогда добра не забуду.
— Живите, — протягивает хозяин твёрдую ладонь. — В любви да ладу.
Теперь у Ульяны подруга появилась. Ходят в гости, вместе хлеба пекут, вместе избу метут да девчонку бабьим премудростям учат. Встретил Касьян Зосима.
— Чего ж ты, зять, сына моего подневольничаешь?
— Кто сплетни разводит? — удивился Зосим. — Своя воля у него, сам себе хозяин. А коли не так судьбу сложил, как вам надобно — что ж с того, на всё воля Господа.
— Себя что ль Богом возомнил? — прищурился Касьян.
Сжал кулаки Рябой, на тестя, с кем ещё недавно ручкался, исподлобья глядит, ненавистью взор пышет.
— Я себя Господом не называл! — качает головой. — А вот ты вздумал имя моё порочить средь крестьян, будто я слова свого не держу. Гляди, Касьян, не посмотрю, что отец жены моей, что старше, да мне тебя уважать надобно. Коли будет за что — стану, токмо пока не вижу в тебе человечности, а лишь притворство.
— А ты не пужай-не пужай, пуганые!
Разошлись мужики, злобу друг на друга затаив. Живёт себе Петька в избе с Аннушкой, сердце трепещет от радости. Рябой его всё ж в батраки взял, чтоб хлеб задарма не едал. Куда молодого пристроить, как не к себе. А Петька молодец оказался, за двоих пашет, не устаёт да улыбается.
— Чего делать станем, Фёкла? — хлебает щи Касьян. — Нет больше работника мне. Коли б женился Петька да девицу привёл — всё ж руки лишние.
— И рты, — трёт чугунок Фёкла, пытаясь злость свою вытереть всю.
— Это Улька воду мутит, будто управы на неё никакой нет! — стукнул ложкой по столу Касьян, что капуста вылетела да прямиком жене на лицо.
Скривилась та, утёрлась подолом.
— Лушка где? — рычит отец.
— Да вот, вечно дома не сыщешь, носится где-то, а матери и помочь некогда!
— Ежели так пойдёт, да Петька не вернётся, надобно Лушку замуж выдавать. А там пусть нам выкуп за неё подносят да с глаз долой забирают, не потяну иначе. Так что сажай её с завтрева приданое готовить хорошее, жениха искать стану.
Лушка потому из дома и бегает, что боится, как бы на неё гнев родительский не упал. Да всё ж, мозоль глаза не мозоль, помнят про тебя.
— Кабы Ульяна не вмешивалась, жила б себе да дитё растила, по-бабьи вела, так и с Петькой решилось. А теперь сам Рябой у него в заступниках, — заканчивает Касьян щи есть, тарелку от себя двигает.
— Знаю, как управу на неё найти, — внезапно говорит Фёкла, а у самой аж глаза от счастья блестят.
— Да? — с интересом смотрит Касьян.
— Сразу делать станет, чего скажу!
Фёкла вдаваться в подробности не стала, отмахнулась от мужа, который ещё недавно говорил, что мужик только порядок навести могёт. А на душе радость расплылась: станет Улька шёлковой. Кто ж знает, что сама мать её на тот обман надоумила, да и не захочет нынче Улька правду мужу открывать, вроде притерлись. А что до совести материнской, пущай помалкивает. Это дочь совесть свою потеряла, супротив родителей переть стала. А вот Фёкла напомнит, кто в семье главный, да кого уважать надобно.
Почти месяц прошёл, как Петруха носу дома не показывает. Пришёл, рубахи да порты забрал, а отец ему.
— Хотел тебе сапоги сдарить, да, видимо, Ваньке достанутся.
— Думаешь, за сапоги хорошее отношение купишь да уважение? — усмехнулся Петька. — Бывайте, — сказал и ушёл, дверью хлопнув.
Март пришёл, лежит снег, скоро заплачет, схудеет, откроет землицу, на которой крестьянин трудиться привыкший. Разомлеет она от солнышка, разойдется,
