— Прости, что побеспокоили тебя… Мы всего лишь девочки… И доверили свою жизнь твоем сыну…
Она вкратце рассказала о резне на берегу. Гунноре это показалось предательством. Только она и сестры имели право горевать по убитым! Они слишком мало знали о Замо. Вдруг он как-то связан с этим? Или его господин?
Старуха уперлась руками в бока.
— Мне все равно, кто вы такие и откуда. Хотите есть — отработайте.
— Разве ты не видишь, что они устали? — вмешался Замо.
Гуннора была потрясена. Значит, он все-таки способен на сочувствие. Не такой уж он и чурбан.
— Пусть спят во дворе, — невозмутимо потребовала старуха.
— Но там слишком холодно, — прорычал Замо.
Гуннора заметила удивление на лице женщины. Похоже, старуха не привыкла, чтобы сын ей перечил. Наверное, столь странное поведение вызвала улыбка Сейнфреды.
Гуннора встала и взяла Дювелину на руки.
— Мы уходим, — объявила она.
Но Сейнфреда преградила ей путь.
— Мы сироты, у нас никого нет. Мы должны остаться тут.
Между ней и сестрой шла такая же борьба, как между Замо и его матерью. Гуннора вновь усадила Дювелину на лавку.
Тем временем Сейнфреда повернулась к старухе.
— Мы отблагодарим тебя за твою доброту и отработаем все, что съедим.
Гуннора знала, что должна поддержать сестру, но ей показалось, что стоит ей открыть рот — и ее вырвет.
Время больше не текло, как река, оно превратилось в стоячее болото, и в следующие недели сестры погрязли в нем. Горе, ужас, страх перед будущим — все это не проходило, и хотя Гуннора ничего не ощущала, она знала, что эти чувства покоятся в глубине ее души и рано или поздно поднимутся на поверхность.
Сейнфреда заглушала боль, улыбаясь и работая не покладая рук. Дювелина и Вивея много плакали, а ночью вскидывались от кошмаров, зовя родителей.
Гуннора не могла спать, но временами ее одолевала усталость. Вместо того чтобы помогать Сейнфреде, когда та пекла хлеб, кормила кур в небольшом сарае за домом, собирала хворост или пряла, Гуннора сидела в тени дерева, прислонившись спиной к его стволу. Когда это дерево только начало расти, ее родители еще не родились… Почему-то ее утешала эта мысль.
Гуннора чувствовала себя спокойнее, когда вырезала на коре руны. Свое имя, имена родителей. Только так она могла почтить их память. В Дании было принять поминать умерших, пить вино на похоронах, но у Гунноры не было такой возможности. Она не могла заказать им надгробный камень и высечь на нем стихи. Она лишь могла сохранить их имена — и эти руны останутся тут если не навсегда, то надолго. Рядом она вырезала имя Тора, моля его сохранить эти руны и проклясть любого, кто захотел бы их разрушить.
Гуннора вспоминала, как умерла ее бабушка. Тогда мать сама высекла на надгробном камне руны — в память о Гуодрун.
Гуннора не знала, как выбивать руны в камне и, подумав об этом, расплакалась. Она столь многого еще не знала, многому ей лишь предстояло научиться, столь многое Гунгильда больше не сможет ей рассказать!
Девушка поспешно отерла слезы. Слез было недостаточно, чтобы справиться с печалью, недостаточно, чтобы очистить воспоминания о залитом кровью береге, недостаточно, чтобы смыть в море тела мертвых. Будь они в море — и на них не налетели бы стервятники, будь они в море — и они устремились бы по воде на родину.
На этот раз Гуннора вырезала на коре не руну, а корабль. Богатым датчанам устраивали водное погребение, те же, кто не мог себе этого позволить, мастерили из дерева корабли и устанавливали их на могилах. Отец часто говорил, что их народ дома как в море, так и на суше, хотя сам Вальрам предпочитал ездить верхом.
Что ж, у них не было корабля, чтобы вернуться домой, а если бы и был — в Дании не осталось родни, которая приютила бы их.
Гуннора почувствовала, как слезы вновь наворачиваются ей на глаза. Она поспешно сглотнула, встала и ушла в лес. В первые дни она боялась, что тот христианин проследит за ними, но к хижине никто так и не вышел. Замо заверил ее, что тут редко встретишь людей. Крестьяне из окрестных деревень могли собирать в лесу дрова и кормить свиней желудями и корешками, но они редко заходили в чащобу. Местный же лорд иногда выезжал на охоту, но обычно только осенью.
Поэтому в лесу было тихо — ни шагов, ни дыхания, ни разговоров, только шелест листьев, голоса зверей… или духов.
Бродят ли здесь души ее родителей?
— Что же мне делать, мама? Что же мне делать, папа?
Нет ответа. Может быть, души Вальрама и Гунгильды парили над кронами деревьев и не видели ее сквозь густую листву?
И вновь Гуннора вспомнила о похоронах бабушки. Тогда мертвую вынесли из дома не в дверь, а сквозь дыру в стене, которую тут же заделали. Хотя Гунгильда любила мать, она боялась, что усопшая вернется, а благодаря этому ритуалу мертвые не могли найти путь домой. Гуннора не боялась. Обезглавленный отец и залитая кровью мать были не такими страшными, как одиночество. Оно становилось невыносимым, и девушка решила вернуться. Она пошла по собственным следам, оставшимся во влажной земле.
А потом услышала крик.
Это кричала Гильда, мать Замо, пронзительно, визгливо, так что хотелось зажать уши. Подойдя поближе, Гуннора увидела, что на ее крик сбежались Сейнфреда и Замо. Гильда трясла Замо за плечи, и вначале Гунноре показалось, что она ругает его, но когда старуха увидела выходящую из леса девушку, то сразу бросилась к ней.
— Убирайся вон из моего дома! Ведьма! А ты… — Гильда повернулась к Замо, — позаботься о том, чтобы и ноги ее тут не было!
Гуннора не понимала, что так разозлило старуху, но тут на лице Сейнфреды отразился ужас, и девушка повернулась в ту сторону, куда смотрела сестра. Гильда обнаружила руны на дереве.
— Это ведовство! Злые чары! — надсаживалась Гильда. — Мы все погибнем! Ты прокляла нас, прокляла нас всех!
— Глупая баба! — не сдержалась Гуннора. — Эти руны чтят память моих родителей.
— От вас одни беды, я это знала с самого начала! Ты ведьма, а твоя сестра — воровка. Она украла мою брошь!
Сейнфреда уже успокоилась. Но она больше не улыбалась, ее губы дрожали. Девушка повалилась перед Гильдой на колени.
— Умоляю, смилуйся над нами! Я буду работать еще больше, помогу тебе, чем только смогу. Только позволь нам остаться! И скажи, что мне сделать, чтобы ты простила моих сестер?
Гуннора поджала губы. Она очень любила Сейнфреду, но сейчас сестра вызывала в ней презрение. Как она могла так унижаться? Неужели она позабыла, кто она такая? Да, они были простолюдинами, но не рабами. Никто в их семье не занимался грязной работой, не копал торф, не кормил свиней, не трудился в поле! Да, Сейнфреду и тут никто не заставлял этим заниматься, и все же… что может быть хуже, чем молить кого-то о милости? Лучше наесться коровьего дерьма, чем побираться, точно нищенка!
