— Причуды только одни! Брось больных для нее, да беги!.. Да я не хочу, ну, не хочу, вот и все! — продолжал Иван Данилович, идя задумавшись к себе на квартиру.
— Да ведь что ж, Иван Данилович, хоть бы и причуда, вам-то что за дело! — продолжал Филат, — в службе-то, говорят, не рассуждай. Если полковница требует лекарства, что вам жаль, что ли, его? Да хоть всю полковую аптеку выпей, эка беда!.. Да куда ж вы идете? Извольте идти к полковнице.
— А! — произнес Иван Данилович с сердцем, махнув рукой, и пошел на квартиру полкового командира.
Полковница в самом деле была неисповедима в своих причудливых болезнях. Кроме настоящей тягости, у нее поминутно проявлялись какие-то побочные тягости: то тягость в голове, то под ложечкой, то тягость в руках и в ногах, то тягость во всей; то какие-то тягостные мысли мучили ее, словом, она тяготилась всем; то «как это несносно, поминутно в глазах офицеры!», то «как это скучно, никто не хочет прийти! своих офицеров надо звать! никакой преданности!..», то «к чему это все навытяжку!», то вдруг «какая вольность! садится без приглашения!..»
Полковник был славный человек, но жена его сбила с толку, и он стал как маятник: то добр, ласков и внимателен, то угрюм, привязчив и груб.
По наружности полковница была премиленькое существо, воплощенная доброта и приятность, как говорится: невозможно не любить такого ангела! Но, хорош конь, конь, каких мало бывает, да с норовом: прямо, ровным шагом идет, славно идет; но чуть вожжой направо, а он налево; чуть нукнешь, а он на дыбы или стал Архимедовым рычагом, с места не сдвинешь. Такова была и полковница: против собственного побуждения и желания она не умела ходить; ни обстоятельства, ни приличие, ни дружба, ни любовь, ни необходимость — ничто не смей ей понукать, тотчас на дыбы, а потом в слезы и в постелю.
И вот бегут за Иваном Даниловичем. Бывало, Иван Данилович бежит сам, а теперь Филат насилу его уговорил.
Приходит. Видит: лежит полковница почти без чувств, бледная, страждущая, тяжело дышит.
— Что такое-с? — спрашивает он у полковника.
— А бог ее знает, — отвечает полковник, пожимая плечами.
Иван Данилович щупает пульс — пульс так и колотит. Но вот вылетел глубочайший вздох, вот открыла глаза.
— Что вы чувствуете? — спрашивает Иван Данилович. Страждущая молчит, тяжело дышит, прикладывает руку к голове.
— Вы чувствуете боль в голове?
— Да! — отвечает она наконец.
— Под ложечкой у вас не болит?
— И под ложечкой, — произносит полковница слабым голосом, и вдруг слезы, всхлипыванье.
«Хм!» — подумал с досадой Иван Данилович, торопливо выходя в другую комнату писать рецепт.
— Что? — спросил полковник.
— Ничего, полковник; это маленький нервный припадок, спазмы. Я пропишу капельки…
— Да помилуйте, все ничего, — крикнул полковник. — Это ничего всякой день повторяется! Нервное расстройство! да ведь это болезнь?
— Конечно-с,
— Ну, так что ж тут ваши капельки? Черта ли в ваших капельках! Вы мне лечите ее фундаментально.
Иван Данилович знал полковника; рассуждать с ним в минуты сердца нельзя, все равно что на огонь лить масло. Капельки не нравились полковнику, капельки пустяки, сказал ой. И Иван Данилович прописал порошки.
— Вот-с, через час по порошку.
— Да это до меня не касается, — сказал полковник, — вы как знаете, так и давайте.
«Ах ты, господи! — подумал Иван Данилович, — сиди тут как привязанный».
— Вот-с, легонькие порошочки, — сказал он, подходя к страждущей, — когда принесут, сделайте одолжение принимайте через час; а я сейчас возвращусь.
— Куда вы? Нет, нет, нет…
— Мне нужно навестить одну опасно больную.
— Нет, нет, нет! Сядьте!.. Покуда я приду в себя… Здесь… нет человека, который бы позаботился обо мне… Все думают только о самих себе да о своем спокойствии. Я хоть умирай!
— Не расстроивайте себя такими мыслями… — начал было увещевать Иван Данилович.
— Не расстроивайте!.. Поневоле расстроишься!.. Никто не хочет принять участия!..
— Помилуйте, возможное ли это дело… как не принимать участия…
— Ах, не говорите, пожалуйста!.. Женщина несчастное создание! на ее долю только страдания да болезни… и больше ничего! Мужчина свободен, мужчина что хочет делает, никому не дает отчету, живет да наслаждается жизнью… а женщина, я, например, что я такое? прикованная невольница… поят, кормят… и будь довольна, считай это счастием!
— Помилуйте, зачем же так думать.
— А как же, по-вашему, думать?
— У мужчины свои обязанности; служба, ответственность…
— Служба! Ах, какая трудная вещь!
— Помилуйте-с, — начал было Иван Данилович.
— Да нет, полноте, не противоречьте мне! Я не могу переносить пустых противоречий!.. Ах, господи, какая боль!.. За лекарством целый день проходят! И приказать некому, чтоб прибавили шагу!.. Только учебный шаг и в голове!..
Иван Данилович закусил язык и молчал. И от нетерпения скорее отделаться от полковницы думал: «Господи, что не несут так долго лекарство!»
Но вот принесли. Он схватил порошок, всыпал в рюмку воды, размешал.
— Не угодно ли выкушать?
— Ах, терпеть не могу лекарства! — проговорила полковница, приподнимая голову. — Фу! какая гадость!.. я этого не могу принимать!.. Нет, нет, нет! Подите вы прочь с этим… тошно!.. Дайте скорей воды!.. Ах, боже мой, боже мой! Никакого нет участия к человеку!..
«Вот, поди лечи фундаментально!» — говорил сам себе Иван Данилович, стоя подле полковницы и не зная, что говорить, что делать. — Так позвольте, я принесу капельки, — проговорил он, наконец.
— Те горькие-то?
— Нет-с, я пропишу сладенькие, вроде сыропцу.
— Сладкое лекарство, фу!.. Слушать, так тошно…
— Так какое-нибудь наружное средство…
— Катаплазмы? нет, пожалуйста, избавьте от них!
— Нет, просто можно… припарки… согреть полотенце.
— Ну, хорошо.
«Слава тебе господи!» — подумал Иван Данилович.
Он думал этим отделаться. Но припарки то горячи, то холодны; вот и сиди, слушай докучную сказку да пригоняй теплоту.
Терпение Ивана Даниловича лопнуло. «Ой-ой-ой! — подумал он, — попадет такая жена! Избави бог! не женюсь!»
И с этой мыслью вдруг исчезла в нем сила тяжести, и ему стало легко. Невидимая нить, которою тянуло его к больной Машеньке, как будто порвалась, он вздыхал, зевал, но по обычаю терпеливо уже сидел, как сестра милосердия, у причудливой полковницы.
Поздно уже его отпустили. Утомленный, он отправился домой. Только что он в двери:
— Иван Данилович, — сказал ему Филат, — от Волиных раз десять присылали, я все говорил, что полковница при смерти больна, так вам нельзя; так и барышня-то, говорит человек, умирает.
