Позднее я узнал, что все это: ее веселость и смех, и обращение со мной как со здоровым, и этот отчаянный страх, от которого темнеют глаза, – пришло к Мелюзине в тот год, когда она ухаживала за умиравшей от запущенной болезни матерью. Вероятно, глядя на меня, она представляла мать, идущую к неминуемому концу. Вначале Мелюзина была убеждена, что я умру, и старалась как могла облегчить мои страдания. Но я все не умирал; напротив, мне становилось все лучше. И когда Мелюзина, поддразнивая меня, заявила, что я вовсе не больной, а ленивый, я почувствовал себя на верху блаженства и ощутил необычайный прилив сил.
Как бы там ни было, через неделю я уже прохаживался по комнате, а двумя днями ранее смог использовать наше супружеское ложе по прямому назначению. Когда я принялся ласкать Мелюзину, она поначалу пришла в замешательство, однако после робкого обследования убедилась, что мой господин Джон, не в пример сэру Бруно, может хорошо стоять и без посторонней помощи. Чтобы поберечь если не его силы, то хотя бы мои, Мелюзина была сверху, однако вела меня столь добросовестно и основательно, что мне пришлось передохнуть денек, прежде чем предпринять вторую попытку. Мой энтузиазм прибывал вместе с энергией, и во второй раз я вел игру гораздо дольше, а в третий – столь долго, что между этим и следующим совокуплением вынужден был вновь прерваться на день.
В середине второй недели выдался прекрасный день, и я спустился прогуляться в сад. На пути через двор замка я, к моей радости, был встречен приветственными возгласами Мервина и Фечина. Я страшно рассердился на Мелюзину, не рассказавшую, что они остались невредимы и все это время были с нею, однако меня опечалило известие о кончине Корми. Мелюзина начала оправдываться. Оказалось, она позабыла, что я не знал об их бегстве в Линкольн. Затем она поведала, что Фечин спасся сам и спас Мервина, переодевшись в форму солдат Глостера. Однако кое о чем она умолчала. Когда, покинув сад, мы увидели ожидавшего нас Фечина, а рядом с ним Барбе, которого я давно считал пропавшим, меня прошибла слеза.
Но это был не последний сюрприз. Когда несколько дней спустя прибыл Роберт Глостерский – як тому времени выезжал на Барбе и обнаружил, что прогулки верхом меня почти не утомляют, хотя мне требовалась помощь, чтобы взобраться в седло, – он прислал мои доспехи и меч. На этот раз я не обронил слезу, однако был несказанно рад получить их обратно, и не только потому, что они были лучшими в своем роде, но и по той причине, что они были мне дороги как память о вручившем их сэре Оливере.
Тем не менее я воспринял этот жест как вежливый намек на то, что мне пора уезжать. Из того факта, что он не вызвал меня к себе, чтобы лично вручить доспехи, я заключил, что он, должно быть, воспринимает мое присутствие как болезненное напоминание об утрате всех завоеванных его отрядом в сражении под Линкольном преимуществ (если исходить из сообщенных Мелюзиной сведений, то это произошло главным образом из-за гордыни и глупости его сестрицы). ерез капеллана Глостера я передал ему уверения в нижайшем почтении и сердечную благодарность, а также сообщил, что на следующий день моя жена и я покинем замок.
Узнав о моем решении, Мелюзина была ошеломлена, однако, когда я напомнил, что уже конец года и если мы не уедем в ближайшие дни, то снег занесет все подъезды к Уллю, вынуждена была согласиться. Как оказалось впоследствии, я был крепче, чем она полагала. После целого дня скачки я не ощущал слабости и лишь ел вдвое больше, чем в период вынужденного безделья. Ехать пришлось в холодную погоду, а когда мы подъезжали к Райдалу начался снег, и тем не менее я не простудился.
Я от души веселился, пока Мелюзина, стряхнув с меня снег, усердно потчевала меня горячим элем чуть не допьяна. Однако веселье как рукой сняло, когда, оставшись наедине со мной после ухода управляющего имением и его жены, она вдруг сказала:
– Давай останемся здесь до конца зимы. Тебе будет слишком трудно добраться до Улля в такой холод и снег.
– Снег неглубокий, – изумившись, ответил я. – Да и трудиться придется не мне, а бедняге Барбе. Холод мне не страшен. А если ударит мороз, закутаюсь в шубу. Так что поедем в Улль.
Мелюзина ничего не ответила и, на мгновение испытующе глянув на меня, обратила взор к огню, однако я успел заметить, как вновь потемнели ее глаза. И тут мне пришла в голову ужасная мысль. Я сидел похолодев, не в силах выдавить ни слова из того, что непременно должен был сказать, понимая, что отныне наша совместная жизнь будет состоять из коротких недель радости между длительными расставаниями. Сейчас мы имели то, чего я пообещал ей достичь, когда отобрал нож, которым она пыталась убить меня. И за все годы супружества постоянно бывали моменты, когда она отдалялась от меня. Неужто она все еще желала моей смерти?
– Мелюзина, – сказал я, – если ты не в силах видеть меня сидящим в кресле твоего отца или пьющим из его чашки, я вернусь к королю и не буду более беспокоить тебя.
– Ах нет, любимый, нет, – прошептала она, соскользнула со скамьи, на которой мы сидели, и, опустившись передо мной на колени, схватила меня за руки. – Нет! Нет, даже если папа погиб от твоей руки. Я знаю, ты убил его не затем, чтобы завладеть Уллем.
– Я его вообще не убивал! – воскликнул я. – Мелюзина, во имя Господа, ты все эти годы носила в себе этот ужас и ложилась в постель к убийце отца? Любовь моя, дорогая, я наверняка знаю, что даже не тронул ни твоего отца, ни брата. Ведь во время битвы меня не было в Уорке. Я был с королем, и мы прибыли слишком поздно. Почему ты ни о чем не спросила меня?
На ее губах задрожала слабая улыбка.
– Я не хотела знать.
– Милая, и именно поэтому ты никогда не говорила, что любишь меня?
Тут она, опустив голову мне на колено, прошептала:
– Нет. Я боюсь любви. Все, кого я люблю, умирают.
Я притянул ее к себе и крепко обнял, вспомнив все жестокие потери ее жизни, однако уступать ее страху не имело смысла.
– Умирают все, как мужчины, так и женщины, – сказал я. – И из-за этого ты хочешь лишить меня радостей до конца моих дней? Как-то ты спросила, не считаю ли я себя Богом, способным вершить судьбы королевств. Не должен ли и я задать тебе тот же вопрос? Ты всего лишь женщина. И независимо от того, любишь ли ты, я буду жить и умру так, как предопределено Господом.
– Но ведь мы так близко от дома, от безопасности. Не могу поверить, что счастье не будет у меня отобрано.
– Это всего лишь предрассудок, – смеясь, ответил я. – Кроме того, не ты одна испытываешь такие чувства, поэтому нечего задаваться.
Она слегка улыбнулась, хотя я почувствовал на щеке ее слезы.
– Ну, хорошо, – сказала она. – Мы едем в Улль. Итак, на следующий день с самого утра мы помчались во весь опор, несмотря на то, что лошади вязли в снегу. Временами тропа, казалось, вовсе исчезала, и я начинал сожалеть, что настоял на своем, однако Кусачка прекрасно знала каждую падь дороги и ни разу не сбилась с пути.
