– Теперь готова, моя хорошая? – спросил он.
Услышав от него ласковое слово, я оторопела, а потом заулыбалась и покраснела, как глупая бабенка.
– Готова, точно? Ничего и никого не забыла? Больше мы никого с собой не берем? Ни трубочистов, ни мосек, ни юных метельщиков?
– Нет, – отозвалась я.
Забрала у него повод, прыгнула в седло и только тут расхохоталась.
– Скажи, ведь ты рад, правда рад, что я взяла скворца? – взмолилась я, когда Джерри, указывая нам дорогу, поехал на юг, к реке.
Уилл весело рассмеялся, его карие глаза светились любовью.
– Просто счастлив, – ответил он.
Джерри повел нас на юг, через Грин-парк, а потом по Воскхолл-роуд, через ту часть города, которая была мне незнакома.
Странная это была местность: походила то на деревню, то на город. Попадались луга и коровники, где держали молочный скот, ехали навстречу тележки, которыми правили молодые женщины, махавшие нам. Попадались и роскошные особняки, и полуразрушенные домишки, из неостекленных окон которых таращились на нас босоногие дети.
Мы пересекли реку по Воксхолльскому мосту.
Море закинул голову, когда звук копыт стал звонче, и я на мгновение придержала его, глядя вниз по течению реки.
Утренний туман понемногу рассеивался, река сияла серебром и перламутром. По ней плыли корабли под парусами, похожие в тумане на призраки, баржи и рыбачьи лодки то появлялись, то пропадали, когда туман вокруг них сгущался. Город на востоке сверкал в утренних лучах, как новый Иерусалим.
– Чудесное могло бы быть место, – тихо сказал Уилл, стоявший рядом со мной. – Даже теперь, если запускать новые машины, те, что изобрели сейчас, и воплотить новые замыслы, на благо бедных. Если заботиться о земле и о том, как ее сохранить, о реке – очистить ее, оживить. Мог бы выйти лучший в мире город и лучшая в мире страна.
– Так всегда говорят, – отозвалась я. – Всегда говорят, что все могло бы быть хорошо. А потом говорят, что слишком поздно возвращаться.
Уилл покачал головой.
– Если все будет продолжаться, как сейчас и люди не будут думать ни о чем, кроме денег, и не будут заботиться ни о рабочих, ни о земле, они об этом пожалеют, – с уверенностью сказал он. – Они думают, что готовы к цене такой жизни – ну, может, будет больше несчастных случаев, ну, не будет рыбы в реке, где она прежде просто кишмя кишела. Но цена – гораздо выше! Они сами учатся, и детей своих учат какой-то бессердечности, а когда урок будет выучен, станет и в самом деле слишком поздно. Тогда ничто не сможет удержать богатых от того, чтобы богатеть за счет бедняков, ничто не защитит детей, не убережет землю. Богатые принимают законы, богатые их насаждают. Нам снова и снова дают возможность решать, что же важнее: богатство или счастье людей. Если бы сейчас можно было остановиться и задуматься о счастье для многих!..
Я улыбнулась:
– Тебе скажут, что сделать людей счастливыми просто – сделайте их богатыми.
Уилл пожал плечами, и лошади снова тронулись.
– Не думаю, что кто-то может быть счастлив, если не ест досыта и у него нет ни крыши над головой, ни возможности учиться. А этого не добиться, учредив рынок и сказав, что все на нем бесплатно для тех, у кого есть деньги. Есть вещи, настолько важные, что ими нельзя торговать на свободном рынке. Вещи, которые должны быть у каждого по праву.
Я подумала о земле Хейверингов и об очистке деревни. Вспомнила людей, с которыми встречалась в Лондоне, у которых было не больше ума или мастерства, чем у па, но жили они в огромных домах и ели на золоте.
Еще я подумала о нас с ней, о чумазых ребятишках, у которых не было ни на грош возможности вырваться из той жалкой жизни и помыслить о чем-то, кроме того, как заработать и скопить денег.
– Я прошла путь от самого дна до самого верха, – сказала я.
И вспомнила о долгой борьбе Роберта Гауера, о том, как он сперва превратился из разорившегося возчика в конного акробата, а потом завел свой балаган. И о том, чего ему это стоило. Он стал человеком, у которого вместо сердца камень, а сын его стал убийцей.
– Дело не во взлетах и падениях, – отозвался Уилл. – Не должно быть дна, на котором дети мерзнут, недоедают и терпят побои. Не в таком богатом мире.
Я кивнула, и мы какое-то время ехали молча.
– Ты бледная, – заметил Уилл. – Ты здорова?
– Все хорошо, – снова солгала я.
Я смертельно устала, но хотела домой, в Широкий Дол. Хотела, чтобы мы скакали без остановки до полудня, а потом, если у нас четверых хватит денег, купили бы хлеба, сыра и баклажку эля.
– Все хорошо, – повторила я.
Эмили оглянулась.
– Больной у нее вид, – подтвердила она.
Вгляделась мне в лицо.
– Вы еще слишком слабая, чтобы вот так всю ночь не спать, мисс Сара.
Потом взглянула на Уилла.
– Не надо бы ей верхом ехать, – добавила она.
Уилл удивленно на меня посмотрел.
– Ты еще слабая? – спросил он. – Я слышал, что ты болела, но потом узнал, что ты вышла замуж, и решил, что ты, стало быть, поправилась.
Я сухо улыбнулась:
– Поправилась.
– Он не знает? – изумилась Эмили. – Не знает, что было?
– Судя по всему, нет, – напряженно произнес Уилл. – Что такое?
Я опустила взгляд.
Шея и грива Моря колыхались у меня перед глазами, словно мы плыли в воде. Солнце становилось ярче, от его света у меня болели глаза, и мне было жарко в плаще.
– Ничего, – тихо сказала я. – Я потом тебе расскажу, Уилл.
– Она белая, как полотно, – сказала Эмили.
Джерри придержал коня и встревоженно оглянулся.
– Не надо бы ей ехать верхом, – продолжала Эмили. – Не после бессонной ночи.
– Да что, черт возьми, происходит? – вдруг нетерпеливо воскликнул Уилл. – Сара! В чем дело?
– Ни в чем, – огрызнулась я. – Я долго болела, теперь мне лучше. Немного устаю, вот и все.
– Ты можешь ехать верхом? – спросил он.
Во мне снова воспрял дух девчонки-роми:
– А то!
Дорога ярко сверкала, я прикрыла глаза.
– Всю дорогу до дома? – не унимался Уилл.
– Конечно, – ответила я.
Голос мой прозвучал тише, горло, казалось, сжималось, как тогда, в лихорадке.
– Иначе как я туда попаду?
– Точно? – снова спросил Уилл, и теперь голос его был нежен.
– Уилл, милый, – сказала я, давая волю, наконец, усталости и слабости, как раньше, в конце этой длинной ночи, дала волю радости в своем теле. – Уилл, любовь моя, помоги мне. Я совсем больна.
Я нырнула лицом в гриву Моря, и навстречу мне поднялась темнота дороги, поглотившая меня.
Когда я пришла в себя, был разгар дня, и меня качало, ритмично, как в колыбели. Я лежала на соломе, укутанная в свой толстый плащ, устроенная уютно, как полевая мышь на зиму. Глядя в яркое голубое зимнее небо надо мной, я поморгала, потом посмотрела направо и увидела Уилла Тайяка, открывающего баклажку эля и крайне довольного собой.
