Такое времяпровождение, такая чрезмерная свобода заставляют меня беспокоиться за моего бедного Ива, у которого от этой страны удовольствий немного закружилась голова.
Впрочем, я все больше и больше склоняюсь к мысли, что он влюблен в Хризантему.
До чего же все-таки жаль, что чувство это не пришло ко мне, раз уж именно я женился на ней…
Несмотря на увеличившееся расстояние, я продолжаю каждый день приходить в Дью-дзен-дзи. Обычно бывает уже темно, когда мои четверо друзей с супругами заходят за нами, и мы вместе с Ивом и потрясающе высоким другом спускаемся обратно в город, с фонарями в руках сбегая по лесенкам и откосам старого предместья.
Эти ночные прогулки мало чем отличаются одна от другой, и развлечения всегда одинаковы: каждый раз мы останавливаемся у одних и тех же экзотических витрин и пьем одни и те же сладкие напитки в одних и тех же садиках. Но компания наша часто выступает в увеличенном составе; прежде всего, мы берем с собой Оюки, родители отпускают ее с нами; потом — двух кузин моей жены, очень и очень хорошеньких, и, наконец, подружек, маленьких гостий, порой не старше десяти — двенадцати лет, девочек из нашего квартала, которым нашим мусме вздумается оказать любезность.
Ох! До чего же удивительное маленькое общество тащим мы за собой в чайные по вечерам! Уморительные мордашки, букетики, чудно торчащие над смешными детскими головками! Можно подумать, мусме из самого настоящего пансиона выпустили вечером погулять под нашим присмотром.
Ив провожает нас, когда надо возвращаться наверх, Хризантема при этом тяжело вздыхает, как усталый ребенок, останавливается на каждой ступеньке и виснет у нас на руках.
Дойдя с нами до дому, он прощается, касается руки Хризантемы, а потом снова спускается по склону, ведущему к набережным и кораблям, и опять плывет через бухту на сампане, чтобы добраться до «Победоносной».
А мы с помощью специального кольца с секретом открываем калитку нашего сада, где упоительно благоухают аккуратно расставленные в темноте цветочные горшки госпожи Сливы. Мы идем по саду, озаренному светом луны или звезд, и поднимаемся к себе.
Если уже поздно — что иногда случается, — мы, вернувшись, находим все деревянные панели расставленными и запертыми стараниями господина Сахара (предосторожность против воров), что делает наши апартаменты похожими на обычную европейскую комнату с четырьмя стенами.
Когда дом закрыт со всех сторон, в нем стоит странный запах, с примесью мускуса и лотоса — неотъемлемый запах Японии, желтой расы, исходящий то ли от земли, то ли от древней деревянной обшивки, — почти животное зловоние. Газовый темно-синий навес над нашим ложем свисает с потолка, подобно таинственному пологу. Золоченый Будда неизменно улыбается перед горящими лампадками; несколько прижившихся у нас пядениц, днем спавшие, прилепившись к потолку, кружатся теперь перед носом у бога вокруг тоненьких язычков пламени. А на стене, прижавшись и распластав во все стороны лапы, дремлет какой-нибудь садовый паук, — убивать которого нельзя, потому что на дворе вечер. «У-у!» — возмущенно произносит Хризантема, указывая мне на него пальцем. Быстро за веер для насекомых, надо выгнать паука на улицу…
Вокруг нас царит тишина, от которой почти сжимается сердце после недавнего веселья, городского шума и смеха мусме; сельская тишина, тишина уснувшей деревни.
Звук раздвигания и запирания бесчисленного множества деревянных панелей, каждый вечер доносящийся из всех японских домов, будет одним из впечатлений об этой стране, которое навсегда останется в моей памяти. От соседей, через зеленые сады, эти звуки долетают до нас по очереди, сериями, одни явственнее, другие приглушеннее, одни ближе, другие дальше.
Прямо под нами, у госпожи Сливы, панели ездят плохо, скрипят, громыхают в своих изношенных пазах.
Наши тоже производят много шума, так как в старом доме хорошая акустика, а их надо передвинуть, по крайней мере, штук двадцать по длинным пазам, чтобы полностью огородить то подобие открытого рыночного павильона, в котором мы живем. Обычно эту домашнюю обязанность берет на себя Хризантема — и ей приходится очень трудно, она часто прищемляет пальцы и действует крайне неловко своими слишком маленькими ручками, в жизни не знавшими никакой работы.
Затем следует ее вечерний туалет. Не без некоторого изящества сбрасывает она с себя дневное платье, чтобы переодеться в другое, попроще, из синей материи, с такими же расширяющимися книзу рукавами, так же скроенное, но без шлейфа, и подпоясаться муслиновым поясом в тон.
Высокая прическа, разумеется, остается неприкосновенной, если не считать шпилек, которые вынимаются и спят рядом с нами в лаковой коробочке.
Затем имеется еще серебряная трубочка, которую надо выкурить перед сном — это один из моментов, выводящих меня из терпения, но совершенно неминуемых.
Хризантема, как цыганка, склоняется над некоей квадратной коробочкой красного дерева, содержащей маленькую табакерку, маленькую фарфоровую жаровню с постоянно тлеющими углями и, наконец, бамбуковую вазочку, чтобы высыпать пепел и сплевывать слюну. (Внизу, у госпожи Сливы, как и в других местах, у всех японцев и у всех японок, точно такие же курительные коробочки, содержащие те же самые и так же расположенные предметы, — и везде, и в богатых, и в бедных жилищах, они валяются на полу.)
Слово «трубка» слишком тривиально, а главное, слишком грубо для этой тоненькой прямой серебряной трубочки, завершающейся крошечной чашечкой, куда кладется всего одна щепотка светлого табака, нарезанного тоньше шелковых нитей.
Две затяжки, от силы три; это длится всего несколько секунд, и трубка кончается. А потом тук-тук-тук-тук — трубкой сильно стучат о бортик курительной коробки, чтобы выбить пепел, который всегда застревает; и этот стук, раздающийся повсюду, в каждом доме, в любое время дня и ночи, странный и быстрый, как обезьянье царапанье, в Японии относится к характерным звукам человеческой жизни…
— Аната, номимасэ! (Покури[43] ты тоже!) — предлагает Хризантема.
И вновь набив невыносимую трубочку, она с поклоном подносит к моим губам серебряный мундштук — а я из вежливости не решаюсь отказаться; но вкус едкий, отвратительный…
А теперь, прежде чем лечь под темно-синюю сетку, я иду и открываю две панели — одну со стороны заброшенной тропинки и другую, выходящую на расположенные террасой сады, — чтобы открыть доступ ночному воздуху, рискуя при этом впустить новых запоздалых жуков и новых легкомысленных бабочек.
