Когда тетка, наконец, ушла, оставив ее раздумывать о брачном жертвоприношении, Вероника принялась пристально разглядывать себя в зеркале.
Этот сногсшибательный Монтгомери Фэрфакс должен был стать ее мужем.
От него, как она почувствовала, исходили боль и гнев. Гнев ей понять было легко, но почему боль?
Как странно было видеть в зеркале, что краснеешь.
Глава 7
Когда Монтгомери Фэрфакс впервые увидел Веронику Маклауд, он обратил внимание на ее красоту. Однако обстоятельства их встречи на собрании Братства Меркайи положили конец дальнейшим наблюдениям. Все внимание Монтгомери сосредоточилось на ее спасении, и ему некогда было раздумывать о цвете ее волос. На самом деле волосы Вероники были темно-каштановыми с рыжеватым и золотистым оттенком, а глаза зеленовато-карими с золотыми искрами.
Сейчас она стояла рядом с ним, молчаливая и притихшая, одетая в бледно-голубое платье, оттенок которого совсем не подходил к цвету ее лица. От нее пахло чем-то вызывавшим ассоциации с весной, чем-то женственным и свежим.
Но лицо ее казалось слишком бледным, а губы почти бескровными.
Если бы Монтгомери знал ее получше, он бы наклонился к ней и прошептал на ухо какую-нибудь чепуху, чтобы заставить ее улыбнуться. Сказал бы что-нибудь забавное о ком-нибудь из собравшихся здесь и толпившихся в гостиной графа Конли или рассказал анекдот из жизни в Виргинии. Но в силу того, что он не знал Веронику, и она стала его женой тогда, когда он и не помышлял о браке, он только молча стоял рядом с ней, удивляясь тому, что этот день вообще настал.
Час назад их обвенчал неизвестный ему древний священник, столь долго совершавший эту церемонию, что Монтгомери решил было, что ей не будет конца.
Гостиная, в которой они стояли, была полна безделушек, всякой дребедени, бахромы, а пурпурная и малиновая обивка мебели выцвела. Драпри малинового бархата не пропускали ни одного самого яркого лучика солнца, зато папоротники в горшках, занимавших все горизонтальные поверхности в комнате, процветали. В результате перегруженности безделушками комната казалась подавляющей и тесной.
Монтгомери так же сильно хотелось вырваться из нее, как и остаться холостым.
Что бы подумали об этом дне Алисдэр и Джеймс? Вне всякого сомнения, они бы отпускали самые фривольные замечания о его невесте, ее красоте и очевидном нетерпении Монтгомери поскорее убраться из этого дома. Если бы они были живы, его вообще не было бы здесь.
Алисдэр был старшим, Джеймс следующим. Один из его братьев стал бы одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером. А Монтгомери оставался бы в Гленигле и обеспечивал процветание плантации или стал практикующим юристом.
Но вместо братьев рядом с ним стоял его поверенный. Как только церемония закончилась, Эдмунд удалился, сославшись на огромный объем работы, и Монтгомери пожалел, что не может сделать того же самого.
В маленькой душной гостиной толпилось слишком много людей. В воздухе смешались ароматы духов, сухих цветов, и еще не выветрился запах завтрака.
Возле его локтя кто-то заговорил, и Монтгомери вздрогнул от неожиданности, постаравшись скрыть это фальшивой улыбкой. Он не любил, когда люди подходили к нему неожиданно, не любил, когда кто-то стоял слишком близко. Расстояние на длину руки казалось вполне достаточным. Впрочем, он предпочел бы и большее. Самым лучшим было расстояние выстрела.
То и дело кто-нибудь из кузин и кузенов задавал ему множество вопросов. Он пытался каждому ответить как можно короче.
Монтгомери заметил, что чем выше был статус человека в обществе, тем короче и точнее он выражал свои мысли. За последние два месяца не раз ему говорили, что он разговаривает как американец. При этом в подобном замечании обычно сквозило презрение.
— Как вы находите Лондон? — поинтересовалась одна из кузин.
— Я многое узнал о нем за время, пока нахожусь здесь.
Ведь это замечание не выдало его отвращения к Лондону? Или выдало?
— Расскажите все об Америке, — попросила другая кузина Вероники.
Кто это был? Аманда? Или Энн? Он не запомнил, когда их знакомили.
— Я бы предпочел услышать об Англии, — ответил он, натянуто улыбаясь.
Следующие пятнадцать минут его собеседница разглагольствовала о магазинах, балах и своих многочисленных поклонниках.
Никогда в жизни Монтгомери еще так не страдал от скуки.
Когда Вероника удалилась переодеться — задача, потребовавшая присутствия всех трех ее кузин, — Монтгомери стоял, опираясь спиной о стену, в стороне от остальных ее родственников.
Больше он был не в силах, выносить их общество. Он стремился уйти отсюда. Выйти на улицу было невозможно из-за дождя. К тому же это выглядело бы как поспешное бегство жениха в дождь, показавшийся предпочтительнее их компании, и стало бы очевидно его нежелание возвращаться.
Монтгомери переместился в другую сторону комнаты, вышел в коридор и проскользнул в библиотеку графа Конли. К счастью, она оказалась пустой.
Он подошел к окну и остановился, глядя на дождь и мечтая оказаться где-нибудь в другом месте.
«Теперь, братец, ты женатый человек, — услышал он голос Джеймса. — Ответственный и зрелый».
«Ты поступил правильно, Монтгомери». Как странно, что из всех троих голос Кэролайн слышался яснее всего. Возможно, это было связано с чувством вины.
— Кэролайн, уходи из моих мыслей.
— Кто такая Кэролайн?
Монтгомери повернул голову и увидел рядом с собой Веронику. Она переоделась в уродливое темно-синее платье, похожее на то, в котором была на собрании Братства Меркайи. Оно шло ей еще меньше, чем подвенечное.
— Когда мы можем уехать?
Ее, казалось, удивил его вопрос, а возможно, его неожиданность и резкость.
— В любой момент, как только пожелаете.
— Сейчас, — сказал он, направляясь к двери, и, торопясь уйти, задел ее, но оказался лицом к лицу с графиней Конли.
— Мы вас утомили своей многочисленностью, Монтгомери? — улыбнулась она. — Вот вы где скрываетесь в то время, как все хотят вас видеть.
Эта прилипчивость и фальшивая любезность дамы действовали угнетающе.
Вся эта семья казалась ему прилипчивой. Через пять минут после своего прибытия сюда Монтгомери понял, что не сможет выносить их общества больше часа или двух.
Однако через две минуты истекало уже три часа с момента, как он оказался здесь.
Графиня настояла на том, чтобы Монтгомери называл ее мужа графом, и он счел эту манеру англичан обращаться к людям, упоминая их титул, раздражающей, будто они были чем-то вроде икон.
— Нам пора отправляться, — сказал он, пытаясь вспомнить все то, что он усвоил когда-то и что считалось хорошими манерами. Заставив себя улыбнуться, выдавил: — Право же, нам пора.
