Из-за многократного посещения большого дома меня начали замечать и мне стали оказывать знаки внимания те, кто считал Нессима влиятельным человеком и предполагал, что, если он проводит время со мной, я также должен быть, в какой-то нераскрытой ипостаси, или богат или знатен. Как-то утром, пока я дремал, ко мне в комнату зашел Помбаль и присел на кровать: «Слушай, — сказал он, — ты становишься известным. Конечно, чичисбей — достаточно обычная фигура в александрийской жизни, но у тебя могут возникнуть проблемы, если ты будешь слишком часто появляться с этими двумя. Гляди!» И он подал мне большой цветистый кусок картона с напечатанным на нем приглашением на коктейль во французское консульство. Ничего не понимая, я прочел его. Помбаль сказал: «Все это очень глупо. Мой шеф, генеральный консул, охвачен страстью к Жюстине. Все его попытки с ней встретиться не увенчались успехом. Шпионы доложили ему, что ты вхож в их семейный круг, что ты… Знаю, знаю. Но он надеется заменить тебя в ее сердце». Он напряженно засмеялся. Ничто не звучало для меня более бессмысленно в то время. «Передай генеральному консулу», — сказал я… и добавил пару убедительных фраз, заставивших Помбаля неодобрительно щелкнуть языком и потрясти головой. «Я был бы рад это сделать, — ответил он, — но, дорогой мой, среди дипломатов, как среди домашней птицы, существует градация по размерам клюва. Я нахожусь в зависимости от него, и это мой маленький крест».
С усилием приподнявшись и повернувшись, он достал из кармана потрепанную книжицу в желтой обложке и положил ее мне на колени. «Вот это должно заинтересовать тебя. В ранней молодости Жюстина была замужем за французским писателем албанского происхождения. Эта маленькая повесть написана о ней — посмертное вскрытие ее личности; написано довольно прилично». Я повертел книжку в руках, она называлась «Нравы» и была написана неким Жакобом Арнаути. Список на форзаце показывал, что книга выдержала много изданий в начале тридцатых годов. «Как ты об этом узнал?» — спросил я, и Жорж, опустив тяжелое веко своего рептильего глаза, ответил: «Мы собирали сведения. Консул не может думать ни о чем, кроме Жюстины, и весь штат вот уже несколько недель только и делает, что собирает о ней информацию. Да здравствует Франция!»
Когда он ушел, я стал перелистывать «Нравы», все еще в полусонном состоянии. Действительно, написано было хорошо, от первого лица, и вся книга представляла собой дневник александрийской жизни, увиденной иностранцем в середине тридцатых годов. Автор дневника собирает материал для своего романа, — и день за днем, аккуратно и проникновенно, он описывает свою жизнь в Александрии. Но мое внимание привлек портрет молодой еврейки, которую он встречает, на которой женится, увозит в Европу, и с которой разводится. Постепенный развал этого брака после их возвращения в Египет изображен с безжалостной откровенностью, рельефно выдававшей характер Клавдии, его жены. Удивительно и интересно было мне увидеть в ней зарисовку Жюстины, которую я узнал, не будучи знакомым: более молодую, более разбросанную, если быть совсем точным. Но, несомненно, ее. В самом деле, когда бы я не перечитывал эту книгу — а делал я это часто — я всегда восстанавливал в тексте ее имя. Оно подходило с потрясающим правдоподобием.
Они встретились там, где я впервые увидел ее, в мрачном вестибюле «Сесиля». «В вестибюле этого умирающего отеля, где пальмы расщепляют и преломляют свои недвижные ветви в зеркалах с золотым обрезом. Только богатые люди могут позволить себе останавливаться здесь постоянно — те, кто живет в золотой раме уверенности, даруемой пенсионным возрастом. Я ищу более дешевые апартаменты. Сегодня в вестибюле торжественно собрался небольшой кружок сирийцев, грузных в своих темных одеждах и желтых в своих багряных платках. Их гиппопотамоподобные дамы, с небольшими усиками, прозвенели своими драгоценностями, сигнал к передвижению в направлении спален. Озадаченные мягкие овальные лица мужчин и их изнеженные голоса сосредоточены на шкатулках с драгоценностями, где каждый из этих маклеров носит с собою самые ценные свои камни; и после обеда разговор перешел на мужские драгоценности. Это единственное, о чем еще может разговаривать средиземноморский мир; эгоизм, нарциссизм, проистекающий от половой изнуренности, проявленной в символе обладания: так, что встретившись с человеком, вы сразу же узнаете, сколько он стоит, а при встрече с его женой вам тем же бездыханным шепотом сообщают размер ее приданого. Подобно евнухам, они тихо напевают над драгоценными камнями, поворачивая их в разные стороны, поднося к свету, чтобы оценить. Они сверкают сладкими белыми зубами в женских полуулыбках. Они вздыхают. Одетый в белое официант с отполированным лицом цвета черного дерева приносит кофе. Серебряный шарнирный дымок отрывается от белых (как бедра египетских женщин) сигарет, в каждой из которых несколько крупинок гашиша. Немного пьяности перед сном. Я думал о девушке, чье отражение я встретил прошлой ночью в зеркале: темное на мраморной белизне слоновой кости; гладкие черные волосы, глубокие вздыхающие глаза, глядя в которые утопаешь, потому что они, взволнованные, пытливые, обращены к сексуальной любознательности. Она притворяется гречанкой, но, должно быть, еврейка. Еврей еврея чует, и ни у кого из нас не хватает смелости сознаться в принадлежности к собственной расе. Рано или поздно мы раскроем обман друг друга».
«Женщины, принадлежащие иностранным общинам, здесь более красивы, чем где бы то ни было. Ими владеет страх и незащищенность. Им кажется, что они тонут в окружающем их океане черноты. Этот город был построен, как дамба, для удержания африканской черноты; но пластичные негры уже стали просачиваться в европейские кварталы: происходит нечто вроде расового осмоса. Чтобы быть счастливым, надо омусульманиться, а египетской женщине стать мягкой, тихой, поглощающей, непомерно толстой, обладать внешним лоском; их податливая кожа становится лимонно-желтой или дынно-зеленой в ярких вспышках лигроина. Твердые, как короба, тела. Яблочно-зеленые твердые груди — рептильная холодность открытой плоти с костяными аванпостами пальцев на руках и ногах. Их чувства похоронены в предсознательном. В любви они не дают ни части себя, потому что у них нет «себя», чтобы отдать, но смыкаются вокруг вас в агонизирующем чувстве — агония невыраженного острого желания находится на противоположном полюсе от нежности, удовольствия. В течение столетий они были заперты в стойло вместе с рогатым скотом, скрыты, духовно обрезаны. Вскормленные в темноте вареньями и ароматными жирами, они превратились в бочонки удовольствия, перекатывающиеся на бумажно-белых ногах, испещренных голубыми венами».
