– Бросьте оружие! – приказал ему один из всадников.
Лошади наступали на них с моря, а с берега бежали солдаты, нацелив свои копья. Жоану удалось поднять Анну, которая испустила слабый стон, и он обнял ее, стоя по колено в воде.
– Я люблю вас, – сказал он, чувствуя, как наконечники копий впиваются в его тело.
– И я вас. – Она изо всех сил прижималась к мужу.
– Бросьте оружие!
«Все теперь бесполезно», – подумал Жоан. И забросил свой кинжал так далеко в море, насколько смог. В то море, которое всего лишь через несколько минут могло бы стать их спасением. Солдаты вырвали Анну из его объятий и заставили идти к берегу под копьями.
Из темноты выехал всадник, а за ним еще один человек с фонарем. В его свете Жоан увидел, что всадником был Фелип Гиргос. Он казался очень довольным.
– Я знал, что ты попробуешь сбежать морем, бунтарь-ременса, – сказал он, ухмыляясь. – И что попытаешься сделать это здесь, где стена разрушена. Я поймал тебя, как утку. Чтобы сцапать селезня, в качестве приманки ему подсаживают утку-самку. Неужели ты этого не знал?
Жоан бросил последний взгляд на лодку, которая должна была спасти их и которая быстро удалялась. Вместе с ней уходила и его надежда. После этого он повернулся к Анне, совершенно обессиленной и в расстроенных чувствах, и постарался поддержать ее. Но солдаты ударами отбросили его от жены. И хотя Жоан, рыча от бешенства, отчаянно сражался, он больше не смог даже дотронуться до нее.
129
В застенках инквизиции содержались преступники, дела которых находились в процессе рассмотрения судом, а также те, кто уже был осужден и ожидал аутодафе. Обычно аутодафе было началом зрелища, на котором осужденных подвергали позору и публичному покаянию, после чего по большей части сжигали на костре.
Внешние стены и перекрытия главного королевского дворца в Барселоне были прочными, хотя внутренние перегородки, с помощью которых инквизиция приспособила здание для своих нужд, а также замурованный выход на мост короля Марти были сделаны в срочном порядке и небрежно. То ли в силу непрофессионализма каменщика, то ли потому, что он сжалился над заключенными, между основными застенками, в которых содержались мужчины и женщины, была трещина, которую узники расширили, насколько смогли. Стена все еще была крепкой, и через нее был слышен только голос, но и эта возможность являлась огромным облегчением для тех нередких случаев, когда в застенках содержались целые семьи с осужденными обоих полов. Заключенные называли эту трещину исповедальней и держали тюремщиков в неведении относительно ее существования.
Жоан был частым пользователем исповедальни, он не уставал говорить с Анной, стараясь убедить ее публично покаяться.
– Меня в любом случае убьют, – отвечала она. – Какая разница, сожгут меня живой или мертвой?
– Это ужасно, Анна, – говорил ей Жоан. – Те, кто умирает в языках пламени, корчатся жутким образом и издают дикие крики. Даже те, кто накануне сохранял присутствие духа.
– Это всего лишь несколько минут. Я знаю, что это такое: я видела, как умерла Франсина.
– Эти несколько минут покажутся вечностью, – отвечал он. – Для тех, кто привязан к столбу, они длятся целую жизнь.
– Неважно, Жоан, это будет только мгновение. Я не могу не верить в то, во что верю, и не раскаиваюсь. Я знаю, что Господь награждает праведных, и не буду лгать перед смертью. Они не сломят меня, я не позволю им одержать победу и пойду к столбу с высоко поднятой головой.
Жоан молчал, вспоминая о том, как он унизился перед Фелипом. Никогда он не расскажет об этом жене. Что подумает Анна, которая так стойко держится? Он восхищался женой, любил ее такой, какая она есть, и понимал, что не сможет изменить ее.
– Я взойду на костер вместе с вами и буду так же высоко держать голову, как и вы. Я хочу быть достойным вас, – сказал он ей.
Но про себя подумал, что не позволит, чтобы Анну сожгли живой: мысль о том, чтобы задушить ее в последний момент, по-прежнему не давала ему покоя. С его стороны это будет проявлением любви к Анне. Едва Жоан принял ситуацию такой, какая она есть, он почувствовал странное внутреннее умиротворение, перестал говорить о будущем и, смирившись, стал предаваться вместе с ней воспоминаниям о прошлом. Они словно старались вернуть былое, вновь переживая вместе счастливые моменты.
Шаги Жоана, эскортируемого двумя солдатами, снова раздались в величественном зале Тинель, как и тогда, когда он был вызван на допрос, чтобы свидетельствовать против своих покровителей двадцать пять лет назад, потом во время суда над Франсиной и бесчисленное количество раз в своих кошмарных снах. Тем не менее, в отличие от прочих своих появлений в этом зале, он был готов к допросу и шел, гордо выпрямившись и с вызовом в глазах. Все было в точности так, как в тех его пророческих снах, от которых он надеялся убежать, но которые неумолимо воплощались в действительность.
В конце пути он увидел привычную уже картину: стоящий на возвышении в три ступени стол, защищенный балдахином из черной материи. Разница была лишь в том, что за столом сидел другой инквизитор – брат Льюис Меркадер, монах-картезианец и епископ Тортосы. За боковыми столами на помостах, возвышавшихся всего на одну ступень над полом, сидели чиновники инквизиции. Жоан тут же узнал тучную фигуру дознавателя Фелипа Гиргоса. И там же, рядом с ним, в точности как в его кошмарах, стояла меж двух солдат Анна с железными браслетами на руках. При виде Анны у Жоана сжалось сердце. Глаза ее были влажными, а на щеках появились ямочки, когда она с тихой грустью улыбнулась ему. Жоан нежно улыбнулся ей в ответ, думая о том, что присутствие Анны в этом месте не имело никакой другой цели, кроме той, чтобы, к жестокому удовольствию Фелипа, заставить его страдать еще больше. Однако он сказал себе, что его враг ошибся: обласкать супругу взглядом и почувствовать ее ответный взгляд было для него верхом блаженства.
Анна почувствовала, как сердце учащенно забилось при виде супруга, как ее охватило безграничное желание обнять его. Ей захотелось поцеловать Жоана, почувствовать запах его тела. Жоан был верен своему обещанию не оставлять ее и шел рядом с ней до конца. Анна безумно сожалела о том, что ее муж находился в подобном положении, и знала, что все это происходит из‑за нее, из‑за его любви к ней. Как жаль, что они не могут наслаждаться этим чувством спокойно и во всей его полноте! Глядя на супруга, Анна восхищалась его статью льва, бросающего всем вызов, и гордилась им. Она старалась успокоить себя мыслями о том, что, возможно, вместо того чтобы разделить, смерть соединит их навсегда.
Писарь нарушил это единение взглядов, которыми они говорили друг с другом без слов, и встал между супругами, задав Жоану вопрос относительно его имени, места проживания и профессии.
– Я – Жоан Серра де Льяфранк, – ответил он. – Житель Барселоны, книготорговец и печатник.
И поискал взглядом инквизитора, который, как и в его ужасных снах, был погружен в молитву. Также он увидел, что монах был одет в белое, хотя его сутана была не доминиканской, как в его кошмарах, а картезианской.
Секретари потребовали от Жоана обязательных клятв, и после этого судебный исполнитель провозгласил:
– Преступник поклялся говорить правду!
Фелип поднялся со своего стула и предложил помолиться во имя Господа, чтобы он послал вдохновение трибуналу, и, когда все помолились вслух, попросил у инквизитора разрешения начать. Фелип обвинил Жоана в невыполнении своего долга супруга-христианина, позволившего своей жене читать запрещенные и недостойные книги, тем самым поспособствовавшего ее превращению в еретичку. Он сказал, что женщины отличаются опасными инстинктами, которые мужчина должен контролировать, и что ересь Анны и ее отказ покаяться перед Церковью являются следствием безответственности Жоана, поскольку он не наставлял жену должным образом.
