Сергей Минцлов - Гусарский монастырь

Театр гудел, как ярмарка. Дамы рассматривали в лорнеты украшения на стенах и туалеты друг друга, беседовали и смеялись с кавалерами; все искали глазами виновника торжества — Пентаурова, но его не было: его трясла за кулисами авторская лихорадка.

— Душенька, а ты бы к своему другу губернатору сходил? — нарочно громче обыкновенного, чтобы услыхала их соседка Грунина, произнесла Елизавета Петровна.

Штучкин, никак не ожидавший такого предложения, вздрогнул и покосился на соседей — не услыхали ли они.

— Да, да… — пробормотал он. — Потом. Но какой отличный занавес? — Он приложил к глазу кулак и стал рассматривать, как в трубку, морскую даль. — Удивительно похоже сделано море: совсем как у нас во Франции!

Слова Елизаветы Петровны до слуха Марьи Михайловны не долетели: она увлечена была беседой с другой своей соседкой, находившейся в следующей ложе.

— Смотрите-ка, — говорила ей та, — даже такая домоседка, как Аграфена Семеновна, прикатила… и Сонечка с ней… очень она похорошела… Да и молодые здесь! Завидно посмотреть на них!

— На кого это? — пренебрежительно спросила Марья Михайловна.

— На Шемякиных…

— Есть кому завидовать!

— Но они же так счастливы?

— Они? По десять раз в день ругаются! При мне на днях в один вечер раз пять сцепились.

— Да неужто? — воспламенилась осчастливленная соседка.

— Андрэ, ты бы прошел к своему другу губернатору! — нараспев повторила Елизавета Петровна.

Штучкин быстро нагнулся к уху жены.

— Сейчас это неудобно!…

— Почему? Он еще обидится на тебя: у него уже многие перебывали…

Штучкин закашлялся.

— Они — другое дело… я, понимаешь ли, не служу, выйдет, будто я нарочно пошел показывать всем свою близость с ним… — прошептал он, оправившись от приступа кашля и с таким видом, что со стороны могло показаться, что он совещается с ней по меньшей мере об убийстве целой семьи.

Вдруг с неба, по занавесу стали спускаться два белых лебедя, искусно вырезанные из картона. В клювах они держали широкую ленту, на которой золотыми крупными буквами было написано «Добро пожаловать». За надписью показались две гирлянды из живых цветов, на которых она спускалась.

Лебеди как бы сели на море, помедлили несколько мгновений и под дружные аплодисменты всей публики начали подыматься обратно.

— Ну, двое артистов уже сели в лужу! — сказал поручик Возницын помещавшемуся рядом с ним усачу Костицу. — Посмотрим, что сделают другие?

За кулисами раздался звонок колокольчика, и занавес медленно начал уходить вверх.

Зрительный зал весь замер: перед ним открылась площадь Багдада, окруженная домами, очень похожими на рязанские, но только совсем белыми. За ними виднелись минареты.

Среди площади стояло в тюрбанах двое турок: вельможа Гассан в белой, вышитой золотом куртке и разбойник Осман, весь в красном.

Гассан сообщил Осману, что у него пропала его любимая невольница Заира, и поручил ему разыскать ее живую или мертвую, причем хватался за огромный деревянный меч, висевший на боку его, а при слове «мертвую» так потряс свободным кулаком и заскрипел зубами, что из глубины зала раздалось громкое «о, господи!», нечаянно вырвавшееся у Агафьи Сергеевны, за что муж ткнул ее под лавкой ногою.

Осман ушел искать пропавшую, а из одной из улиц показался вельможа Надир.

По театру прокатился смех.

— Вот так Бонапарте! — произнес чей-то голос.

Надир вышел на авансцену, мрачно обвел публику носом, раскрашенным Белявкою во все цвета радуги, и спросил, почему Гассан грустен.

Тот рассказал про свою беду; Надир отвернулся, открыл, как деревянный щелкун, рот, и гак прореготал в кулак, изображая скрытую радость, что публика опять засмеялась.

После первых выходов актеры поосмелели, и пьеса пошла ровно. Дальнейшие события в ней были следующие. Похититель Заиры Жорж Канье, желая тайно перевезти ее на корабль, чтобы затем бежать вместе с нею на родину, обращается к содействию Розалинды, но та отказалась: она сама была влюблена в него, и между ними произошла потрясающая сцена новых Иосифа и жены Пентефрия.

Канье геройски отказал в своей любви Розалинде, и та убежала, клянясь отомстить ему, и сообщила Надиру, что Заира увезена Жоржем Канье. В целях спасения Заиры Канье спрятал ее в пещере в горах, а чтобы возлюбленная его не скучала, устроил перед пещерой иллюминацию и пляски при бенгальском огне; турки превосходно сыграли на балалайках и проплясали камаринского.

В третьем акте коварная Розалинда вызвала в отсутствие Канье Заиру из пещеры, и Надир пал перед ней на колени и изъяснился в любви.

Бонапарте проделал это с большим чувством и вызвал такой дружный хохот в зале, что должен был замолчать; стоя на коленях, он несколько минут озирался, как волк, не понимая, в чем дело.

Заира гордо отвергла его любовь и обозвала обезьяной. Тогда он хотел схватить ее, но вдруг появился Канье со шпагою в руках, и Розалинда с Надиром убежали. Канье ушел за ними.

Ночью на горах вокруг пещеры показались люди с фонарями; в пещеру вполз разбойник Осман и унес бесчувственную Заиру.

Последний акт происходил опять на площади. Канье встретил на ней гулявшего калифа, преклонил перед ним колено и стал просить милосердия и справедливости.

Калиф послал во дворец за троном, чтобы устроить всенародный суд, и тут произошло непредвиденное автором приключение.

Когда принесли среди раздавшейся толпы зевак трон, калиф, опираясь на палку, направился к нему.

— Гассан, взгляни в глаза мне! — сурово произнес он, величаво и грузно опускаясь на трон.

И вдруг повелитель Багдада взбрыкнул ногами, и перед Гассаном и публикой вместо лица его предстали две подошвы: тонкие доски не выдержали величия, и Вольтеров провалился вовнутрь трона.

Под громовой хохот, топот ног и даже визг публики, Канье вместе с Гассаном вытащили калифа из западни, и Вольтеров начал сцену суда, уже стоя.

Решение его было таково: отдать Заиру Канье и отпустить их во Францию, всех же прочих подвергнуть презрению. Обрадованный народ стал прославлять мудрость и милосердие своего владыки. Заира и Канье обнялись от избытка счастья, а Гассан вонзил себе кинжал в грудь.

— Так наказывается порок! — торжественно изрек калиф, протянув руку над самоубийцей.

Занавес поплыл вниз.

Трагедия имела большой успех, и публика так долго аплодировала, вызывала актеров и кричала «фора» и «бис», что, когда Белявка побежал к Пентаурову, сидевшему в кресле за кулисами и оттуда глядевшему на спектакль, и стал поздравлять с неслыханным «даже в обеих столицах» успехом, тот вдруг всхлипнул и прослезился.

— Спасибо… спасибо… милый!… — пробормотал он в избытке чувств. — Всем вам спасибо! — утирая слезы, обратился он к актерам. — Все вы отлично играли! Григорий Харлампыч, — он всхлипнул в последний раз, — а ты этот провал калифа в трон в пьесу вставь; пусть он всегда так проваливается, очень это хорошо у него вышло!