Александр покачал головой.
— Открывайте дверь.
Вздохнув, она подчинилась и толкнула дверь бедром.
Залитое солнцем синее небо осталось за закрытыми ставнями тесного затененного помещения с почерневшим от копоти потолком.
Ее мать сидела на стуле, лицом к камину. На сей раз его появление не вызвало у нее ни слез, ни гостеприимной улыбки. Застывшая и совершенно неподвижная, она смотрела пустым взглядом перед собой, вцепившись в деревянную фигурку, что лежала у нее на коленях, и осталась таковою, когда они вошли — ни жеста, ни звука, ни поворота головы.
— Иногда с нею случается вот такое, — прошептала Маргрет. — Когда она ничего вокруг не воспринимает.
Он подошел поближе и помахал перед лицом ее матери рукой, но та даже не моргнула. Только слабое дыхание отличало ее от покойницы.
— В таком состоянии она и знать не будет, что вы отлучались.
— Она может очнуться в любую минуту, — возразила Маргрет.
Он отошел в сторону, вспоминая, как резко менялось ее настроение, как в одну секунду она переходила от слез к проклятиям и от проклятий к радостному оживлению.
Кукла, чтобы причинять недругам вред. Загадочное зелье. Окаменевшая женщина. Неужто он и впрямь угодил в логово ведьмы?
По его спине пробежал холодок.
Ему и в голову не приходило, что опасность может угрожать ему самому — до сего момента.
***
Перемещаясь по комнате, Маргрет чувствовала на себе его пристальный взгляд. Когда она достала из шкафа склянку, он мигом очутился у нее за спиною и вытянул шею, заглядывая ей за плечо.
— Что это? — выдохнул он низким, напряженным шепотом.
— Одна из нужных мне трав, — ответила она, тоже зачем-то шепотом, ведь знала же, что мать их не слышит. Потянулась за следующим ингредиентом и врезалась в его руку. Его торс маячил позади как твердая, незыблемая стена. — Сядьте, пожалуйста. Я не могу работать, когда вы стоите так близко.
Он не сдвинулся с места.
— Перечислите их. Скажите, как они называются.
Не оборачиваясь, она оперлась руками о полку.
— Вы травник? Или, быть может, лекарь, который знает их назначение?
— А вы — ведьма, которая варит колдовское зелье?
Она опрометчиво развернулась к нему лицом, и его руки тотчас взметнулись вверх и, ухватившись за полку, поймали ее в ловушку. Она задышала с ним в унисон в неосознанном чувственном призыве. Его рот оказался совсем рядом с ее губами.
Маргрет сглотнула.
— Вам бы очень хотелось так думать, да? Чтобы облегчить себе задачу.
Он нахмурился и выпрямился, наконец-то восстанавливая между ними дистанцию.
— Ничто не может ее облегчить.
— Ах, вот как? Что, настолько тяжко преследовать бедных горемык?
— А о тех горемыках, которых преследуют ведьмы, вы не подумали?
Ее щеки вспыхнули, и на секунду она устыдилась. Зло существовало. Ведьмы существовали. Так, по крайней мере, утверждала Церковь. Только ни она, ни ее мать к их числу не принадлежали.
— Вот это, — начала объяснять она, — белена. — Она взяла щепотку сушеных листьев, купленных за большие деньги у одной женщины в Эдинбурге. Когда ее запасы иссякнут, пополнить их будет негде.
Маргрет ненавидела применять это зелье и не потому, что жалела редкие травы. После него мать погружалась в глубокий сон и, если ошибиться с дозировкой, могла никогда не проснуться. И все же она решилась пойти на риск. Лучше так, чем оставить мать в одиночестве, когда в любой момент она может очнуться и причинить себе вред или раскрыть их тайну.
— Белену используют ведьмы, — сказал он.
Она раскрошила бархатистые листья в маленькую ступку и наморщила нос против гадкого запаха. Еще одна причина, по которой она не хотела пускать его в дом.
— Как и папские монахи. — Она заработала пестиком, растирая листья в пыль. — Теперь вы назовете меня паписткой?
На последнем слове она прикусила язык. Это обвинение было почти таким же опасным, как обвинение в колдовстве.
Если она и надеялась озадачить его, то ее ожидало разочарование.
— Я не знаю, кто вы, вдова. Как раз это я и пытаюсь определить.
Вдова. Произнесенное его устами, это слово приводило ее в смятение. Ты познала мужчину, намекало оно. Ты принадлежала ему.
— А теперь, — прошептал он в тишине, — объясняйте все, что вы делаете.
И она подчинилась, называя по очереди все ингредиенты, которые измельчала и смешивала. Он наблюдал за нею через плечо, его запах, теплый как дыхание земли, перебивал зловоние истолченных трав.
— Кто научил вас этому? — наконец спросил он, когда она размешала порошок в маленькой кружке с элем.
— Одна знакомая.
Один ангел, чуть не вырвалось у нее. Та женщина была соседкой ее матери по камере в Эдинбургской тюрьме. Насмотревшись на ее мучения, она отвела Маргрет в сторонку и поделилась с нею этим рецептом — шепотом, поскольку обе знали, что им грозит смерть, если кто их услышит.
Интересно, что с нею сталось потом, с этой женщиной.
— Знакомая из Глазго?
Она не ответила. Любой ответ, даже самый невинный, пробьет в ее защите брешь.
— Будете допрашивать меня прямо здесь? Если так, то незачем переводить зазря травы, чтобы ее усыпить.
Молчаливым кивком он приказал, чтобы она продолжала. Напряжение, скрутившее Маргрет, схлынуло так стремительно, что она пошатнулась.
Александр подхватил ее за плечи, и на какой-то миг она прильнула к нему ослабевшим телом, соблазненная его запахом, его силой, его уверенностью. Он был так уверен в себе. Тверд. Непреклонен. Она же так давно существовала в этом мире без опоры, что почувствовала неодолимую потребность хоть ненадолго прислониться к чему-то незыблемому.
Ее груди расплющились о его торс. Желание. Слепящее, как вспышка молнии. Затем удивление. И — голова кругом.
И алчное, развратное томление, название которому она не могла подобрать.
Боясь встречаться с ним взглядом, она опустила глаза на его голую руку на своем рукаве. Она была большая, но не грубая. Безупречной формы, словно ее высекли из мрамора и оживили.
Кончиками пальцев она провела по ее тыльной стороне, очерчивая костяшки, следуя за прожилками вен, не в силах отвести взор от этой совершенной руки.
Он не проронил ни звука. Потом она услышала сдавленный вздох, похожий на проглоченный стон.
Ее пальцы добрались до преграды белоснежного манжета на запястье и остановились.
Он выпустил ее рукав. Перевернул руку, развернул ладонь, как будто предъявляя открытую рану, которую просил излечить, и этот жест впервые сделал его уязвимым.
