— Очень приятно, что имею удовольствие познакомиться с вами, — проговорил торопливо реченный Иван Карпович с каким-то не терпящим отлагательства побуждением окончить течение своей речи, которую он начал изливать перед хозяином дома. — Изволите ли видеть, вы, верно, согласитесь с моим мнением, что на русскую литературу надо смотреть особенными глазами; потому что, надо вам сказать, это не то, что литература западных народов, — положим французская, — совсем не то: другие начала, другое развитие, другие средства, другие побуждения, другой дух… например:
О ты, что в горести напрасно
На бога ропщешь, человек…
Возьмем что-нибудь во французском… например, сатира Vauquelin de la Fresnaye:[275]
Connais tu ce fаcheux qui contre la fortune
Aboie imprudemment, comme un chien а la lune…[276]
— Изволите ли видеть, какая разница? Здесь бог, там судьба, фортуна… ясно? То же положение, но здесь обращение к богу, там к судьбе; оно кажется ничего, а на поверку совсем не ничего: тут только ропот, там исступление. Заметьте: aboie comme un chr'en а la lune[277]… Извольте понять… Не правда ли? Различие ужасно. Вследствие чего же оно родилось? Вследствие чего француз развязен, свободен, летуч в движениях и в речах? Вследствие того, что он не привязан ни к прошедшему, ни к будущему… а! понимаете? — И с этими словами оратор уставил палец кверху и, посмотрев значительно в глаза Рамирскому, повторил: — Ни к прошедшему, ни к будущему! Словом… вследствие религиозного?mancipation![278]
Произнеся торжественно эти слова, как тайну великого открытия, он поднял еще выше указательный палец и молча не сводил выпученных глаз с Рамирского, как будто давая ему время прийти в себя от удивления.
Рамирский действительно был поражен потоком слов навязанного на него Ивана Карповича и не знал, как отделаться от беды. Глаза его следили за поэтом. К счастию, какая-то звезда, ходившая по комнате как будто с подставкой под бородой, вдруг подошла и спросила:
— О чем рассуждаете, Иван Карпович?
— А вот, изволите ли видеть, — начал Иван Карпович, то к звезде, то к толстой особе, которая также подставила внимательное ухо и которой необходимо было привязаться к кому-нибудь, чтоб не казаться ничтожным человеком до партии в преферанс, — изволите ли видеть…
Рамирский, не теряя времени, отступил шаг, другой от оратора; далее, далее; отыскал в толпе поэта, хотел у него что-то спросить, но поэт декламировал какому-то внимательному слушателю целую поэму наизусть.
«Мучитель!» — думал Рамирский, выжидая с нетерпением конца поэмы.
— Пойдем к дамам, mon cher, — шепнул ему Дмитрицкий, — спросим у них, кто превосходнее пишет: Сю или Занд? Это будет забавнее.
— Сейчас, сейчас, — отвечал Рамирский.
— О, да тебя можно кормить стихами! — оказал Дмитрицкий.
Поэт был в восторге, что нашелся добровольный слушатель. Он вышел из себя и начал громко декламировать.
— Что это такое? — раздалось со всех сторон. И все двинулось с места, обступило его.
— А, вот это дело другое! — сказал Дмитрицкий, — на человека, который беснуется, любопытно смотреть, и я не прочь от других.
Разгоряченный поэт, кончив какой-то ропот на людей стихами:
В который день вас создал бог?
Вы человеки или звери? —
окинул мрачным взором всех слушателей и стал стирать пот с своего лица.
— Браво! — вскричал Дмитрицкий.
— Это глупый сюрприз! — проговорила тихо хозяйка, пожимая плечами.
— Charmant![279] — повторил Дмитрицкий, — посмотри, mon cher, как все допрашивают друг друга взорами: «В который день вас создал бог?…» Однако же не довольно ли на первый раз, не пора ли? Я думаю еще проехать отсюда в английский клуб.
— Сейчас, сейчас! — отвечал Рамирский, подходя к юному поэту, которого еще допрашивали некоторые, что он читал.
Но к нему не было доступа. Он снова начал декламировать стихи.
— О боже мой! о чем я хлопочу. Поедем! — сказал, наконец, Рамирский.
— Тебя, кажется, свел с ума этот пиит своими стихами.
— Ах, да, они мне напомнили…
— Что такое?
— Не спрашивай теперь, — грустно!
— Ну, перед тобой; будем говорить о посторонних вещах. Каков литературный вечер? Мы, впрочем, рано уехали. Там один заслуженный поэт, как мне сказала хозяйка, будет читать стихотворение под заглавием «Горы» или «Горе», она еще сама наверно не знает. По обычаю, всех потребителей литературы загадят за преферанс, а производители сами себя слушают и, по системе взаимного восхваления и должного приличия, вслух кричат: «Какой дар!», а про себя: «Господи! что за бездарность!» Таким образом ты видел образчики производителей и потребителей литературных: у одних дар даром, а другие пользуются даром… Ты, однако же, все молчишь, mon cher, не слушаешь моих острот. Спишь?
— Ах, нет!
— Полно, не отрекайся. Грусть, mon cher, то же сновидение, в котором, как ни одевайся, все гол. Ну, до свидания!
— До завтра? — сказал Рамирский, выходя из кареты.
— Уж, конечно, я ворочусь поздно.
Войдя в переднюю номера, Рамирский заметил стоящего у дверей отставного офицера жалкой наружности.
— Что вам угодно?
— Вы изволили приказать явиться к себе! — робко отвечал офицер.
— Я?… Я не имею чести знать вас.
— Так я ошибся-с…
— Впрочем, здесь стоит также господин Волобуж.
— Так точно-с, они, верно, и приказали.
— Но он возвратится поздно. Вы пожаловали бы завтра поутру.
— Очень хорошо-с! — сказал офицер, кланяясь.
Но вдруг на лестнице раздался звучный напев: «Ла, ла, ла, ла!» Магнат обыкновенно, проходя крыльца, сени, передние, подавал о себе голос какой-нибудь итальянской арией.
— А! это вы, — сказал он, заметив офицера, — очень рад! Что ж вы ждете меня в передней? Я ведь не такой большой господин, у которого для людей, имеющих в нем нужду, нет другого места, кроме как у порога. Милости просим! Так вам нужна помощь? У вас жена, дети?
— Жена, дети-с…
— Жена и дети? скажите пожалуйста!.. Здравствуй, mon cher!.. Я раздумал ехать в клуб. Забыл взять деньги, а это худой знак… Куда ж вы?
— Может быть, я беспокою? — сказал офицер.
— Э, нисколько. Так у вас жена и дети? Кажется, трое детей?
— Трое-с.
— Да нет, у вас четверо.
— Виноват, так точно-с!
— И жена на сносе?
— Так точно-с.
— А велики дети?
— Старшей девочке так уж лет шесть-с.
