– Вот кто окажет нам твердую поддержку, Ганни, – сказал он, называя эрцгерцога уменьшительным именем, которое дала ему Милли.
Тот пожал плечами.
– Они перейдут на нашу сторону, когда мы уже выиграем сражение, но мы не можем рассчитывать, что они примут в нем участие. Нам необходимы ударные отряды.
Рудольф прервал его, смеясь:
– Ты пользуешься словарем своей старой профессии, мой дорогой Ганни, все твои метафоры из военного лексикона. Послушать нас, так можно подумать, что мы действительно готовим государственный переворот.
Наступило довольно тягостное молчание. Слово было брошено не на ветер. Наследный принц изучающе посмотрел на кузена. Но тот не собирался бросаться головой в омут. У него был свой план действий, и он сменил тему разговора.
Рудольф начал терять терпение. Он чувствовал себя игрушкой в умелых руках Ганни. А тот, приказав принести вина, принялся рассуждать о трудностях, которые ждут того, кто взял на себя руководство большим идейным движением.
– Можно вообразить, мой дорогой, что управляешь ходом событий. Ничуть не бывало! Идейное движение не есть нечто однородное, это амальгама различных элементов. Одни так пассивны, что их надо понукать к действию; другие рвутся вперед, проявляют излишнюю активность, и их приходится сдерживать. Все это нелегко… Более того, всем этим людям, которые сплачиваются вокруг тебя, доверяют тебе, которым что-то обещано, – им нужно потрафить в какой-то момент или по крайней мере успокоить, объяснить, что цель, к которой они стремятся, близка. В противном случае они отвернутся от тебя.
Он долго рассуждал на эту тему, постепенно приближаясь к самому важному. Рудольф, понявший это, не прерывал его. Он пил вино, слушал, и в душе его медленно рос гнев по мере того, как ему становилось все яснее, куда клонит его кузен.
Неожиданный инцидент прервал тонкую игру эрцгерцога. Непонятный, но отчетливый шум послышался в квартире. Рудольф вскочил на ноги и инстинктивным движением схватился за карман панталон, где был револьвер.
– Что это? – раздраженно спросил он. Эрцгерцог, сделав ему знак оставаться на месте, уже бежал к двери, за которой и скрылся.
Рудольф держал руку на револьвере. Шум некоторое время еще продолжался, временами усиливаясь, потом все смолкло. Прошло несколько минут. Эрцгерцог вернулся. Его обычно бледное лицо порозовело. Глаза оживились. Он улыбался.
Но принц больше не мог сдерживаться. За время, что он ждал, гнев его достиг предела, и тон, которым он начал говорить, уже не был дружеским.
– Что происходит? Здесь находятся какие-то люди, и ты их специально позвал!
Это было произнесено суровым, повелительным голосом. Иоганн Сальватор сразу понял ситуацию. Он решил держаться твердо, но со свойственной ему изворотливостью ответил с почти комическими нотками в голосе:
– Это как раз те, кто рвется вперед!.. Я уже говорил, что их трудно призвать к терпению.
– Чего ты, в конце концов, хочешь? – закричал Рудольф. – Что ты обещал этим людям?
– Я обещал, что они увидят тебя. Больше ничего. От тебя не потребуется ни одного слова, которое могло бы скомпрометировать твою драгоценную репутацию. Скажи какую-нибудь банальность вроде: „Господа, я счастлив приветствовать вас. Вы и я разделяем один и тот же идеал“. Слово „идеал“ ведь нравится тебе, оно из твоего словаря. За это слово никто не может быть арестован. Только для мудрецов Хофбурга в этом слове есть нечто подозрительное. В конце концов, ты можешь на это отважиться. Большего я не прошу. Но если и это для тебя слишком, то хотя бы покажись им.
Такая манера говорить вместо того, чтобы успокоить, повергла Рудольфа в еще большее раздражение.
– Я разгадал твою игру, обманщик, – сказал он. – Одному Богу известно, что ты выделывал за моей спиной и что обещал от моего имени. Ты готовишь переворот. Ты уверил своих сообщников, что в нужный момент я возглавлю их, что они действуют в моих интересах и вместе со мной… Как далеко ты зашел? Я этого не знаю, но ты мне сейчас изволишь все сказать. А пока тебе надо было доказать твоим „нетерпеливым“, что ты не один, что ты слов на ветер не бросаешь, что я готов взять тебя под свою „крышу“. И ты смел подумать, что можешь использовать меня как марионетку, которую выталкивают на сцену, не спросив, хочет ли она этого. Так вот, ты ошибся, в твои сети я не попадусь…
Он ходил взад-вперед, лицо его было напряжено. На мгновение он замолчал. Но эрцгерцог не воспользовался паузой. Он решил не отвечать в том же духе и благоразумно дал Рудольфу излить свой гнев.
– Что ты замыслил? – продолжал принц. – Спровоцировать восстание, поднять венгров, чехов и хорватов, подстрекать армию к мятежу, вызвать в империи смуту, толкнуть ее к гибели? И ты рассчитывал на мою помощь? На этот раз тебе придется дать ответ и, по возможности, ясный! – При последних словах он так ударил кулаком по столу, что опрокинул стоявшую на нем бутылку вина.
Эрцгерцог заговорил самым спокойным тоном:
– Ей-богу, ты знаешь, чего стоит поддерживаемый у нас внутренний мир, и мне не составило бы большого труда толкнуть империю на грань развала. Она уже на этой грани. Когда ты спокоен, ты того же мнения, что и я. Зачем же гневаться? Я люблю свою страну, и меня охватывает ужас, когда я вижу, куда привело ее недалекое правительство. Нас ожидают катастрофы. Мы катимся к бездне. И ты разделяешь мою точку зрения. Что же нас разнит? Я говорю: „Если мы хотим спасти империю и корону, надо действовать, и без промедления. Завтра будет поздно. Поднимется ураган, и мы все погибнем в его вихре“. А ты, уверенный как и я, что настоящее положение чревато катастрофой и не может долее продолжаться, повторяешь: „Поговорим потом о том, что нас ожидает, вернемся к этому еще раз…“ – и так до бесконечности. На большее тебя не хватает. Но, Рудольф, время речей прошло, понимаешь ли ты это? Бездействовать слишком легко, слишком удобно. Чего еще выжидать? Смерти твоего отца? При его крепком сложении он может прожить еще два десятилетия. И ты готов ждать двадцать лет в то время, как народы двуединой монархии смотрят на тебя, ожидают от тебя своего спасения? Если уж кто-то наделен терпением, так это ты! Ты в свою очередь хочешь превратиться в старика, которого больше ничего не интересует, кто похоронил все свои идеалы. Что до меня, я не соглашаюсь на такое самоубийство.
Рудольф оставался неподвижен. Все, что он услышал от эрцгерцога, он говорил себе сотни раз. Но для него эти слова так и оставались словами. И вдруг теперь они приобрели конкретную реальность. В этой квартире находились приведенные его кузеном незнакомцы. Он не мог думать ни о чем другом. Гнев снова вскипал в душе. „Как они со мной обращаются?“ – спрашивал он себя.
