— Если это снова случится, — проговорил тем временем мистер Левенштайн, положив конец внутреннему смятению Теодоры и прерывая возникшую в их диалоге паузу, — вы непременно должны тут же послать за мной. Я охотно приеду и проконсультирую вас, какую из ваших картин лучше продать по самой выгодной цене, что, несомненно, обеспечит вам безбедное существование на долгие годы.
О нет. Вот уж чего бы ей меньше всего хотелось, так это чтобы мистер Левенштайн приезжал в Маунтсоррель. Тогда отец неминуемо догадался бы, что происходит… Она благоразумно промолчала, с неопределенной улыбкой качнув головой. Ей не хотелось возвращаться к своим недавним раздирающим чувствам и обсуждать сейчас трудности, которые семейство понемногу преодолевало. Скорее всего, о продаже можно будет и вовсе забыть… Все идет пока хорошо и складывается на редкость удачно. Но благоразумная девушка не стала всего этого произносить вслух.
— Я очень вам благодарна, мистер Левенштайн, — с теплотой в голосе сказала она, — и знаю, что мы можем на вас положиться. Обещаю ни в коем случае не думать о том, чтобы предпринять что-либо самостоятельно в отношении… — на слово «продажа» у нее больше не поворачивался язык, — в отношении… нашей коллекции, не спросив вашего совета, не заручившись вашей поддержкой, — тихо и почти клятвенно завершила она этот нелегкий для себя словесный пассаж.
По лицу торговца было ясно, что сказано именно то, что он и хотел услышать. Что ж, его право… Хватит с нее того, что она уже связана тайным от отца займом. И этот долг ей предстоит выплатить.
Проснувшись утром, Теодора обнаружила, что ее дорожное платье вычищено и выглажено рукой опытной горничной, а на подносе в изящной чашечке подан китайский чай. Она с интересом взглянула на чашку. Севрский фарфор! Теодора опознала его сразу, по росписи — по характерной композиции из цветов и фруктов и по оригинальным краскам — «королевской синей» и «розовой помпадур». Цветы и фрукты — в золоченом обрамлении в виде растительных побегов. Это третий по значимости фарфор после мейсенского и венского. Теодора вздохнула, прогоняя с лица остатки ночного блаженства. Как же сложно и трудно жить, пребывая в безмерной гордости за обладание такими изумительными вещами! Но как же сладко осознавать, что можешь каждое утро начинать с того, что берешь в руки бесценную по красоте и исполнению вещь! «Ах, как ты, голубушка, податлива на всякую роскошь!» — честно побранила она себя за эту измену и торопливо соскочила с постели, чтобы одеться, прежде чем отправиться в отведенную отцу комнату и узнать, как он провел первую ночь вне дома.
— Я спал как ребенок, — радостно доложил Александр Колвин дочери, пока Джим помогал ему одеваться.
— Обещаю тебе одно, Теодора, — продолжал он, прокашлявшись. — Я не собираюсь покидать этот дом, пока не увижу сокровища Левенштайна. Всегда подозревал, что он приберегает самые лучшие картины для себя и покупает их по самым низким ценам! А теперь я в том убежден. Подумай сама: откуда в его доме вся эта роскошь — в таком количестве?
Теодора быстро оглянулась на дверь. Та, весьма кстати, была плотно закрыта. Было бы очень опасно, если бы их подслушали!
— Будь осторожен, папа! — взмолилась дочь. — Он может тебя услышать. А нам не надо, чтобы наш давний друг затаил в душе обиду на нас. Такие слова никому не приятны, а он был к нам очень добр.
— Добр… Добр… Да-да, разумеется! Добр… — с готовностью закивал Александр Колвин, поворачиваясь к Джиму спиной, чтобы тот удобно подал ему облачение — темно-малиновый фрак, счастливо вернувшийся к жизни из гардеробной утробы. — Но все же не будь настолько наивной, моя милая и ненаглядная! У тебя — верный глаз, когда ты видишь картину или же какой-то иной из предметов искусства. Так пускай внутреннее зрение не изменяет тебе и сейчас. Кто такой Левенштайн? Ну? Я тебя спрашиваю… Он просто добр? И это все? Нет, милочка… Копай глубже, не ошибешься. Левенштайн — отменный торговец и ростовщик. А в этой бешеной скачке нажива всегда в преобладающем положении над чем бы то ни было.
Теодора внимательно слушала, что говорил ей отец, и не могла отказать ему в справедливости. Но как же не хотелось верить, что отец так нелицеприятно прав! Впрочем, она и сама не могла избежать чувства, что, если бы за ними не стояла коллекция Маунтсорреля, возможно, мистер Левенштайн и не был бы к ним столь щедр и так уж феерически гостеприимен. Завтрак им был устроен такой, что, по мнению Теодоры, невозможно было съесть больше, чем десятую часть того, что выставлено на стол.
После завтрака ее отец сел в гостиной, а мистер Левенштайн стал приносить ему для просмотра картины, фарфор — посуду, вазы и статуэтки, книги, чтобы он мог после гастрономических изысков вкусить и наслаждения от вида предметов искусства и, как недвусмысленно читалось по выражению лица мистера Левенштайна, поразиться их ценности. Все они были как на подбор изумительны, а многие — уникальны, и Теодора тоже не могла оторвать глаз от бесценных экспонатов личной коллекции и громко выражала свой восторг, не отставая в том от отца.
Но особенно ее поразила одна вещица в доме мистера Левенштайна. Грандиозный труд Джона Джеймса Одюбона, американского натуралиста, орнитолога и художника-анималиста. Труд назывался «Птицы Америки» и выходил из печати в течение нескольких лет, с 1827-го по 1838 год. Мистер Левенштайн был обладателем нескольких выпусков. Всего в издании объединены 435 гравюр, все они раскрашены вручную, а птицы на них изображены в натуральную величину. Гравюры сопровождаются у Одюбона романтическими заметками, из которых отчетливо яствовало, как он влюблен в природу Северной Америки. Настоящий «памятник орнитологии», поистине драгоценная печатная книга, сказала про себя Теодора. «Работа великолепна, ее отличают удивительная красота и редкостная тщательность», — так было написано в предисловии к одному из выпусков. И еще оказалось, что Одюбон — ученик знаменитого французского художника Жак-Луи Давида и талантливый рисовальщик. Это особенно привлекло Теодору. Каждую свободную минуту, как было сказано в другом выпуске, Одюбон посвящал наблюдению за птицами: описывал их повадки, делал наброски и зарисовки, так что обладатель труда о пернатых Нового Света мог воочию наблюдать все их разнообразие и всю их необычайную красоту. И Одюбону удалось достичь полного сходства «модели» с изображением. Теодора была сражена… А мистер Левенштайн продолжал умопомрачительное представление.
Лишь ближе к полудню хозяин дома развел руками:
— Мне больше нечего вам показать! Не обессудьте!
