Ничего не замечая на своём пути, скользнув невидящим взглядом по Лукерье, на которую наткнулась в коридоре, выбежала вон из дома. Морозный воздух ударил свежей волной, остужая разгорячённое лицо. Не помня себя, очутилась в любимой беседке и только там остановилась, прильнув пылающей щекой к ледяному камню одной из колонн. Словно во сне она увидела бегущих к ней людей, и впереди всех – Лукерью в накинутом на голову пёстром платке. Они засуетились вокруг, набросили на плечи что-то тяжёлое, повели в дом.Потом она помнит только давящую тяжесть в груди, горьковатый вкус каких-то капель и тихий голос Эмилии Карловны, настойчиво повторявший: «А сейчас мы примем капль, доктор гофорить, что нужно непременно приниймайть капль». И этот её акцент, и смешно перепудренное лицо, обрамлённое чёрными буклями замысловатой причёски, казались такими родными, близкими, что хотелось плакать. Но плакать не было сил, и Анна, шепча что-то, снова и снова погружалась в сладостно-мутное беспамятство.
***
В Рождество деревня преображалась. Крепкие морозы никого не пугали, а наоборот, приносили радость и оживление: считалось, что сильные холода обещают обильный урожай. До поздней ночи вдоль пологих берегов скованной ледяным стеклом реки не стихал весёлый смех. Молодёжь скатывалась по ним на салазках, пулей вылетая на зеркальную речную твердь и долго ещё скользя по ней.Хозяйки, покрикивая на снующих под ногами ребятишек, тщательно убрав избы, готовили скоромное. А по вечерам в дом с шумом заваливала толпа ряженых и с шутками, приговаривая стихами, выпрашивала у хозяев нехитрые гостинцы.В сочельник и первый рождественский день по дворам зажигали костры, полагая, что ими согреются души умерших. И от огненного моря тёмная ночь светлела и, казалось, сам воздух, наполненный смолистым запахом веток и горьковатым ароматом дыма, становился теплее.И конечно, никакие святки нельзя было представить без девичьих гаданий. Каждая, следуя обычаям бабушек, надеялась узнать свою судьбу. «Суженый-ряженый, приди ко мне…» Так шло из года в год. Вертелось колесо времени. И на каждом его новом витке люди, сменяя друг друга, играли одну нескончаемую пьесу под названием жизнь.Оставив в передней шубу, Анна направилась в кабинет, чтобы взять забытую там книгу. В доме было тихо, только из людской доносились негромкие голоса и девичий смех. Пахло яблочным пирогом и хвоей. Проходя мимо большого зеркала, девушка невольно остановилась, с грустной улыбкой окинула своё отражение. Стройная фигурка в тёмно-вишнёвом платье, высокая причёска, фероньерка** с розовым жемчугом, бледное после недавно перенесённой болезни лицо показались ей чужими и незнакомыми. Лишь блеск тёмных глаз и мечтательно-печальная улыбка говорили, что это она сама. Поправив выбившуюся прядь волос, девушка хотела взять свечу.- Барышня, как хорошо, что вы вернулись! – перед ней появилась Лукерья. Её лицо было взволнованным, она словно бы не решалась сказать что-то важное.- С Марьей Фёдоровной что-то? – испугалась Анна.- Нет, нет, Господь с вами! – замахала руками служанка. – Она вас в кабинете ждёт…- Ах, Лукерья, говори же! Что стряслось?- Граф приехали…Они с барыней вас ожидают.- Хорошо…- лицо Анны стало сосредоточенно-серьёзным. – Я иду.- Наконец-то, - недовольно протянула Марья Фёдоровна, едва воспитанница появилась на пороге, - как всегда, голубушка, заставляешь себя ждать.Граф, сидевший на диване, поднялся с несвойственной ему прытью, поклонился, поцеловал Анне руку и с улыбкой, обращаясь к Марье Фёдоровне, заметил:- Право, вы слишком строги, мадам. Анна Александровна, ведь только что вернулась.Он открыто любовался девушкой, чем окончательно смутил её- Прошу прощения, - вымолвила она, покраснев.- Ладно! – Марья Фёдоровна изобразила одну из тех своих гримас, которую можно было одинаково принять и за недовольную усмешку, и за холодною улыбку. – Я полагаю, лучше говорить без обиняков, – она взглянула на графа, как бы желая подтвердить свои слова, и тот кивнул, - Поликарп Иванович попросил твоей руки. И я, - она уставилась колючими выцветшими глазами на воспитанницу, словно желала проникнуть в её мысли, - я дала безусловное согласие. Это огромная честь для нас…Барыня тяжело поднялась с кресла, опираясь на трость, медленно прошлась по комнате. Потом, строго глядя в глаза Анне, заметила:- Ну, вот уж и дар речи потеряла… Не стой, как статуя!- Мадам, - заговорил Никитин, - не могли бы вы оставить нас? – он улыбнулся, украдкой бросив взгляд на Анну. – Мне хотелось бы поговорит с Анной Александровной лично. Возможно, это лишь формальность, однако… я хотел бы объясниться с ней.- Хорошо, граф, - засмеялась Марья Фёдоровна, - как вам будет угодно. Я воспитала Анну, как собственную дочь, и у неё нет секретов от своей названой матери. Но – воля ваша. Я вам доверяю, оставляю вас наедине. О делах поговорим потом. А ты, голубушка, - она строго взглянула на воспитанницу, - веди себя благоразумно.Протянув Никитину руку, Марья Фёдоровна удалилась.На некоторое время воцарилось молчание, тягостное и для Анны, и для Никитина. Наконец, как-то изучающе глядя на девушку, граф заговорил:- Анна Александровна, я действительно попросил у Марьи Фёдоровны вашей руки и получил согласие.Он вновь замолчал, на секунду взглянув Анне в лицо, и, заметив её волнение, продолжил почти торжественно:- Но я понимаю, что этого мало…Я должен лично вас уверить в моих самых, - он приложил руку к груди, - самых искренних чувствах к вам… Да, я не молод, но и не стар, - граф смущённо улыбнулся, - поэтому смогу дать вам всё, в чём нуждается девушка ваших лет и ваших достоинств.Анна стояла всё так же, молча, нервно теребя кружевной платок. Она не могла найти в себе сил, чтобы ответить Никитину. Тот терпеливо ждал.- Граф, я… ценю ваше предложение, - наконец, выдавила она. Потом, после паузы, взяв себя в руки, заговорила ровно, тщательно подбирая слова: - Для меня это большая честь.Никитин польщено улыбнулся. Но дальнейшие слова Анны поразили его. Сказанное ею было столь неожиданным, что лицо графа глуповато вытянулось, маленькие глазки навыкат ещё больше округлились и застыли в немом изумлении.- Однако, полагаю, - продолжала девушка, - с моей стороны было бы бесчестно не предупредить вас, что я не питаю к вам ничего, кроме самого высокого уважения и почтения… Я не люблю вас… И думаю, я не должна принимать ваше предложение. Иначе… иначе это было бы обманом с моей стороны.- Но позвольте! – возразил Никитин, - разве я говорю о ваших чувствах? – он усмехнулся. – Понимаю, вы молоды и многое… очень многое предстаёт для вас в романтическом свете. Но, помилуйте, жизнь – не французский роман! Поверьте моему опыту… Любовь и брак – вещи, скорее, далёкие
