начала чувствовал это.
Но сейчас, видимо, речь шла о чем-то важном.
— Отец не приглашал его на церемонию, но, сама понимаешь, и не держал в тайне, что ты теперь живешь вместе с нами и будешь официально признана.
Амори говорил очень серьезно.
— Дядя Эврар — прославленный воин, отличившийся во многих битвах. За его заслуги к нему прислушиваются при дворе. Но я должен предупредить тебя, что он вспыльчив… иногда даже слишком.
— Понятно, — вздохнула она. — Мы должны идти встречать твоего дядю, так?
— Отец сказал, что сначала сам поговорит с ним. Но я думаю, можно уже сейчас начинать спускаться.
Спуск с третьего этажа на первый обычно занимал у Амори много времени, тем более, что лестница была крутой и узкой, двоим не разойтись. Приставленный к мальчику слуга, здоровяк Ксавье, нес его на руках, а двое других челядинцев медленно перетаскивали тяжелое кресло с этажа на этаж.
Пока брат и сестра преодолевали один за другим лестничные пролеты, мессир Эврар ходил по залу из стороны в сторону. Плащ он сбросил на один из стоявших вдоль стены ларей и остался в бархатной котте с высокими разрезами по бокам.
Грохот его шпор Армель и Амори услышали с другого конца длинного коридора, по которому уже сновали, тащили из погребов припасы слуги и помощники повара.
Всюду в замке с самого утра царила веселая суета и беготня, от которой здесь успели отвыкнуть.
Подготовка к приему гостей всколыхнула всех.
Пора было завершиться долгому трауру, и если вслух об этом никто не говорил, то все равно в самом воздухе ощущалась радость, пусть пока неуверенная и робкая.
Что-то неуловимо менялось. Уходила в прошлое гнетущая тяжесть, так долго давившая на всех, растворялось в небытии ожидание чего-то ужасного. Или что-то еще должно было произойти, чтобы переломить жестокую судьбу и обратить сердца и помыслы людские от злобы к радости?
Откуда-то долетала песенка. Пели ее юные девичьи голоса, и радостнее становилось на душе у всех, кто слышал этот бесхитростный напев.
Задремали три дочки под яблоней
Лети, мое сердце, лети!
Задремали три дочки под яблоней.
Никому я про то не сказала бы,
Никто их не станет будить.*
К тому же, наступал июнь, дни стояли солнечные, без единого облачка на яркой лазури небосвода, и деловито гудели пчелы в саду, над нежно-розовыми яблонями.
Наверно, только один человек не радовался, не замечал красоты летнего дня и не слышал ни пения девушек, ни щебета птиц.
Это был мессир Эврар.
Барон де Корбэ, зная несдержанный и гневливый нрав своего шурина, решил сначала побеседовать с ним наедине.
На стук открывшейся двери к нему повернулся высокий худощавый мужчина, костистым лицом напоминавший хищную птицу. Сведенные на переносице густые брови придавали ему суровый и мрачный вид, а яростный взгляд глубоко посаженных темных глаз мог бы устрашить не очень храброго человека.
Но владетель Корбэ пугливым не был, вдобавок, он хорошо знал Эврара из замка Конфолен.
— Хватит метаться, как волк в клетке, Эврар, — заметил хозяин после обычных приветствий. — Причина такого гнева в том, что я не встретил тебя во дворе? Не ищи неучтивость там, где ее нет, я всего лишь был в часовне.
— И, к тому же, не ожидал моего приезда, — ядовито усмехнулся тот, останавливаясь напротив сира де Корбэ с видом обвинителя.
— Родной дядя моего сына может приезжать в любой день. Ты у нас всегда желанный гость.
— Тогда тем более странно, что я узнал не от тебя самого, а от посторонних людей о твоем безумном решении. Жильбер, ты совсем потерял рассудок?!
— Это вопрос или утверждение, Эврар?
В голосе хозяина прозвучала холодная насмешка. Но Эврара не так легко было смутить.
— Это истина, брат мой! — отчеканил он. — Еще недавно ты тоже называл меня братом. Но, похоже, теперь все забыто. Ты позволил каким-то мерзавцам воспользоваться горем, которое помутило твой разум, и вот уже ты обманут, ввел в свой дом Бог весть кого. Мало того, ты собрался ущемить права своего единственного сына, признав дочь какой-то блудницы!
— Эврар!
Корбэ готов был ударить его, но сумел сдержать гнев. Однако от его лица отхлынула кровь — верный признак того, что барон в ярости.
— Не говори того, о чем будешь жалеть.
— Мне жалеть не о чем, — Эврар не мог отступить, но, понимая, что перегнул палку, перевел дыхание и заговорил тише. — Я понимаю, брат, что тебе было горько узнать о смерти той… ну, твоей любовницы. Женщины порой оставляют в наших сердцах след более глубокий, чем они того достойны! Мне вдвойне тяжело говорить об этом, ибо ты был женат на моей сестре, но ее память, похоже, не чтишь. Иначе не поселил бы здесь неизвестно кого!
— Эврар, все имеет свои границы. Выговаривать мне в этом доме не смеет никто!
— Но попросить тебя я могу? Ведь для того я и приехал. Не ссориться, а просить.
— О чем речь, Эврар?
— О моем племяннике, конечно. Просьба касается его.
— Тогда говори, но воздержись от оскорблений.
— Жильбер, я прошу тебя не ущемлять права Амори ради девицы, которую ты считаешь своей дочерью. Пусть ты даже веришь в это, потому что тебе предоставили доказательства… даже если это так, зачем давать ей какие-то права? У многих мужчин есть бастарды, так уж повелось! Но многие ли из них, особенно женского пола, официально признаны своими отцами и получают долю наследства? Если это ущемляет права законного сына, то не лучше ли просто дать приданое, даже подыскать жениха… и на этом считать свой долг выполненным?
Корбэ повелительно поднял руку.
— Этот разговор мы сейчас закончим, Эврар. Навсегда. Моей дочери будет возвращено то, что по праву должно было принадлежать ей. Она родилась вне брака и не получила в детстве отцовской заботы и любви, вернуть былое я не могу, но справедливость по отношению к моей дочери будет восстановлена. Она будет признана, как полагается по закону, а также получит достойное приданое и
