Ознакомительная версия.
В особняке на авеню Марсо часто бывал адмирал Гарнье. Как-то вечером я долго выжидал удобную минуту, чтобы остаться с ним наедине, и мне наконец удалось спросить его мнение о Крозане.
– Ну, это настоящий моряк! – ответил он. – Это один из будущих наших больших командиров.
Я решил заглушить чувство отвращения, которое вызывал во мне Франсуа де Крозан, чаще с ним видеться и стараться судить о нем беспристрастно. Мне это удавалось с трудом. В ту пору, когда я встречался с ним у Альфа, он относился ко мне с заметным презрением, и то же неприятное впечатление я вновь ощутил в первый же вечер нашего вторичного знакомства. Последнее время он, видимо, старался не поддаваться скуке, которую вызывала в нем моя угрюмая, враждебная молчаливость. Но я думал, и, пожалуй, не без оснований, что теперь я интересую его из-за Одилии, и эта мысль не только не сближала меня с ним, а, наоборот, отдаляла.
Я пригласил его к нам на обед. Я старался найти в нем что-либо привлекательное, но мне это никак не удавалось. Он был неглуп, но в глубине души застенчив и свою застенчивость преодолевал при помощи напускной властности и самоуверенности, которых я не выносил. Он представлялся мне гораздо менее содержательным, чем мои прежние друзья Андре и Бертран, и я не мог понять, почему Одилия, столь презрительно отстранившая их, с неослабевающим интересом слушает разглагольствования Франсуа де Крозана. Стоило ему только появиться, как она вся преображалась и становилась еще красивее. Однажды мы с Франсуа заговорили при ней о любви. Я, помнится, сказал, что единственное, что может сделать любовь прекрасным чувством, – это верность, верность несмотря ни на что и до самой смерти. Одилия бросила на Франсуа взгляд, в котором мне почудилось что-то странное.
– Не понимаю, при чем тут верность, – сказал он, чеканя слова, что всегда придавало его мыслям нечто абстрактное и жесткое. – Жить надо в настоящем. Главное – извлекать из каждого мгновения то, что в нем есть действенного. К этому ведут лишь три пути: власть, опасность или желание. Но зачем стараться поддерживать при помощи верности иллюзию желания, когда желание уже отмерло?
– Потому что истинная действенность заключается только в том, что прочно, и в том, что трудно. Помните место из «Исповеди», где Руссо говорит, что прикосновение к платью целомудренной женщины доставляет более острую радость, чем обладание женщиной доступной?
– Руссо был ненормальный, – сказал Франсуа.
– Терпеть не могу Руссо, – сказала Одилия.
Чувствуя, что они объединились против меня, я с неуклюжим пылом стал защищать Руссо, который, в сущности, был мне безразличен, и мы все трое поняли, что отныне любой наш общий разговор, какими масками его ни прикрывай, будет превращаться в разговор многозначительный и чреватый осложнениями.
Не раз Франсуа, говоря о своей профессии, до того увлекал меня, что я на несколько минут забывал свои неприязненные чувства. Однажды после обеда, расхаживая в гостиной по-матросски, вразвалку, он заговорил:
– Знаете, Марсена, за каким занятием я провел вчера вечер? Я изучал сражения Нельсона по книжке адмирала Маана…
И тут я невольно испытал какое-то радостное чувство, как бывало прежде, когда я встречался с Андре Альфом или Бертраном.
– Вот как? – ответил я. – А вы читаете просто ради удовольствия или с расчетом извлечь из этого какую-то пользу? Ведь в морском деле, вероятно, все изменилось. Разве все эти рассуждения об абордаже, о попутном ветре, о положении, которое должно принять судно перед залпом, разве все это еще имеет какое-либо значение?
– Не думайте так, – возразил Франсуа, – качества, приносящие победу на суше и на море, и по сей день остаются те же, что были во времена Аннибала, во времена Цезаря. Возьмите хотя бы Абукир.[15] Чем объясняется успех англичан? Прежде всего, упорством Нельсона; проискав французский флот по всему Средиземному морю и так и не найдя его, он ведь не отказался от преследования. Затем, быстротой его решений, когда он наконец обнаружил врага, стоявшего на якоре, причем ветер был попутный. Так неужели вы думаете, что эти основные качества – упорство, отвага – потеряли ценность оттого, что «Дредноут» заменил «Виктори». Отнюдь нет; да и вообще основные принципы всякой стратегии незыблемы. Вот посмотрите…
Он взял со стола листок бумаги и вынул из кармана карандаш.
– Вот два флота… Стрела указывает направление ветра… Заштрихованные места – мели…
Я склонился к нему. Одилия села к столику, опершись подбородком на сложенные руки; она смотрела на Франсуа с восторгом и время от времени бросала на меня взгляд из-под длинных, загнутых ресниц.
«Стала ли бы она так слушать, – подумал я, – если бы не он, а я начал ей рассказывать о каком-то сражении?»
И еще один факт поразил меня во время посещений нашего дома Крозаном: а именно то, что Одилия не раз начинала с блеском рассказывать всякие смешные истории или развивать идеи, которые некогда, еще до замужества, восприняла от меня. Со мной она никогда к ним не возвращалась; я думал, что она уже все позабыла, и вот вдруг скромные мои познания воскресают и изумляют другого человека мужской ясностью ее женского ума. Слушая ее, я подумал, что то же самое происходило и с Денизой Обри и что почти всегда, беря на себя труд развить ум женщины, мы работаем на кого-то другого.
Странно, что начало их настоящей близости совпало, по-видимому, с кратким периодом моего относительного успокоения. Франсуа и Одилия, уже несколько недель беспечно компрометировавшие себя и в моих глазах, и в глазах всех наших друзей, теперь стали держать себя удивительно осторожно, мало показывались на людях вместе, а находясь где-нибудь в гостиной, никогда не присоединялись к одной и той же группе. Она не заговаривала о нем, а если другая женщина из любопытства произносила при ней имя Крозана, она отвечала с таким безразличием, что даже меня это некоторое время вводило в заблуждение. К несчастью, когда дело касалось Одилии, у меня появлялась, как она сама говорила, дьявольская интуиция, и я не замедлил прийти к выводам, которые вскрывали истинную подоплеку такого поведения. «Они, – рассуждал я, – стали избегать друг друга и делать вид, будто еле обмениваются несколькими словами; а действуют они так именно потому, что беспрепятственно видятся наедине и вечером им уже нечем поделиться друг с другом».
У меня вошло в привычку анализировать все, что говорит Одилия; я делал это с безошибочной проницательностью, и теперь за каждой ее фразой я стал обнаруживать притаившегося Франсуа. Через доктора Поцци Крозан познакомился с Анатолем Франсом и каждое воскресенье, утром, бывал на Вилле Саид.[16] Я это знал. И вот Одилия последнее время стала рассказывать о Франсе прелюбопытнейшие истории; которые могли быть известны только самому узкому кругу его друзей. Как-то вечером, когда мы вышли на улицу после обеда у Тианжей, где Одилия, обычно молчаливая и застенчивая, изумила наших друзей остроумными рассуждениями о политических воззрениях Франса, я ей сказал:
Ознакомительная версия.
