Он вспомнил отца, который прожил жизнь, не ведая, что такое покой, в постоянном стремлении сохранить и преумножить свое богатство. Глубокая вера в богов не мешала ему быть расчетливым и осторожным, тщательно обдумывать свои планы и взвешивать каждый шаг. Случалось, он говорил: «Богов-судей больше нет, остались лишь боги-наблюдатели, безразличные к земной суете, а потому мы должны довольствоваться тем, что создадим сами». Гай не возражал, хотя порою думал иначе: «Пожалуй, богам нужны те, кто в них верит, в противном случае, они перестанут быть богами».
История женитьбы отца Гая Эмилия была трагична: будучи намного моложе своего супруга, склонная к необдуманным поступкам Сульпиция Лонга изменила мужу с его же племянником, а впоследствии, отвергнутая обеими, повесилась в саду на собственном поясе. Гибель матери так потрясла маленького Гая, что он потерял дар речи и вновь заговорил только через три года, когда чуть не сорвался вниз с подвесного моста. Отец, безмерно напуганный странной болезнью единственного сына, никогда ни к чему его не принуждал, в результате чего Гай Эмилий во многом оказался предоставленным самому себе: читал книги, гулял и мечтал. Когда Гай подрос, отец начал давать ему кое-какие советы, однако едва ли оторванный от жизни юноша мог по-настоящему осознать их ценность. Он желал жить так, как хочется, чтобы его не трогали, чтобы ему не мешали. После внезапной смерти отца, будучи единственным наследником, Гай получил в руки, а вернее, должен был взвалить на плечи тяжкую ношу – плоды его многолетних трудов. Поля, пастбища, виноградники, сады… Его осаждали управляющие и разного рода доверенные лица, все ждали распоряжений… И Гай бежал, сначала в Грецию, потом – в Рим. Благодаря своим деньгам он мог оставаться там сколько угодно и делать что хочет, но его беспрестанно терзала совесть – покойный отец ждал от сына других поступков, каких тот просто не способен был совершить. Гай почувствовал, что ступает по осязаемой, твердой земле только тогда, когда встретил Ливию и угадал в ней особую цельную натуру. Теперь прежде казавшаяся бессмысленной суета Рима не угнетала его, человеческий мир не казался враждебным чудовищем, жаждавшим его поглотить, он был лишь окружением, в котором Гай жил со своими мыслями и желаниями, пусть и отличными от желаний других. В нем несколько ослабело предательское чувство оторванности от того, что ему дорого, что он в силу своей нерешительности или даже трусости был вынужден покинуть. Он снова мог хотя бы отчасти стать самим собой.
Итак, Амеана приняла Гая Эмилия через несколько минут, слегка утомленная, но как всегда блистательно красивая.
– Мне жаль, – сказала гречанка, когда он вручил ей подарок и произнес прощальные слова. Она не удивилась, только улыбнулась с пониманием и немного печально. – Что бы ты ни делал, ты всегда был искренним. Другие любят лишь то, что возвышает их и придает им цену, но ты не такой. Наверное, ты решил жениться на какой-нибудь римлянке? Надеюсь, впоследствии это не помешает тебе иногда навещать меня?
– Я встретил спутницу жизни, – ответил Гай и этим сказал все, что хотел сказать.
Собираясь домой, Ливия долго отряхивала одежду, очищая ее от травинок и следов цветочной пыльцы. Потом повернула к Гаю пылающее лицо, и он поцеловал ее, а после довел до середины дороги. Он желал обладать ею и в то же время боялся этого, потому как чувствовал, что в чем-то она намного сильнее его. Пока он не решался сказать ей все, что хотел сказать: о том, что порою ненавидит Рим, о том, как часто его охватывает острая, сотканная из множества воспоминаний тоска по родным местам… Внешность Гая была обманчива: в последние годы он много времени посвящал физическим упражнениям, плавал, ездил верхом, и теперь мало кто мог заподозрить, что в этом крепком загорелом теле живет вечно Сомневающаяся, ранимая, трепетная душа.
Что касается Ливий, такая девушка, по глубокому убеждению Гая, обладала способностью все самое неустойчивое в своей жизни превращать в твердыню, любить и верить с несгибаемой силой и идти с этой любовью и верой сквозь тьму грядущего вперед – до самого конца.
…Гай Эмилий был прав: никогда прежде Ливия не думала, что на свете существует нечто, способное овладеть ею настолько, что она забудет о страхе перед волей отца. И все же, пока она шла к таблину – кабинету, где Марк Ливий хранил свои документы, ее решимость улетучивалась с каждым шагом. Однако отец пребывал в добром расположении духа и, кажется, даже обрадовался возможности поговорить с дочерью.
– В последние дни я был так занят, что не имел возможности перемолвиться с тобою словом. Идем в атрий, сейчас там пусто, и сядем…
Он пошел впереди, и Ливия видела, что, несмотря на возраст, невысокий рост и худобу, отец сохранил особую, полную величавого спокойствия стать, пожалуй, характерную только для римлян.
Но когда они сели на холодную мраморную скамью, девушка заметила, что за последние месяцы щеки Марка Ливия стали впалыми, лицо вытянулось, а волосы почти потеряли свой цвет и кажутся присыпанными пеплом.
– Я слушаю, Ливия. Тебя что-то тревожит или ты хочешь задать вопрос?
И хотя его взгляд был внимательным и спокойным, а в голосе таилась глубокая отцовская нежность, девушка сразу поняла: пытаться обманывать его – все равно что вслепую играть с остро наточенным ножом. Потому сказала просто:
– Я пришла, чтобы признаться в том, что не хочу выходить замуж за Луция Ребилла. Я не люблю его, отец, и никогда не смогу полюбить.
Марк Ливий молчал; выражение его лица почти не изменилось: казалось, он не понимал, о чем она говорит. Должно быть, он не мог постичь, как это римлянка может не любить того, кто выбран ей в мужья отцом и назначен судьбой. И все же любовь к дочери оказалась сильнее предрассудков – Марк Ливий немного помедлил, собираясь с мыслями, после чего заговорил, не возмущенно и строго, как ожидала она, а мягко, проникновенно:
– Что ж, возможно, Луций Ребилл не обладает теми качествами, какие способны сделать его привлекательным в глазах молоденькой девушки, однако это вовсе не означает, что он плох. Послушай меня, Ливия: наверное, ни один отец в Риме не выбирал жениха для дочери столь тщательно и придирчиво, как это делал я. И все потому, что ты дорога мне, как никто, дороже Децима, хотя он мой единственный сын. В тебе есть нечто такое, что мне всегда нравилось. После смерти твоей матери я жил только ради вас, своих детей. Я не женился, поскольку не хотел, чтобы у тебя была мачеха, а также сводные братья и сестры. И я не выдал тебя замуж ни три, ни два года назад, потому как, понимая, сколь по-своему тяжела доля замужней женщины, желал, чтобы ты подольше наслаждалась жизнью в девичестве. Поверь, в уважении к мужу, – а я знаю, его будет за что уважать! – ты почерпнешь уверенность в себе и твердость духа, которая нужна всякому человеку, чтобы достойно пройти жизненный путь, ты полюбишь детей, которые у тебя родятся, и будешь счастлива, Ливия.
