Если Дугал Маккензи был готов сражаться зачесть сестры, то даже трудно вообразить, на что он был готов в защиту дочери.
— Дрожу при одной мысли о том, чем это кончилось, — сказала я.
— Я тоже.
Джейми вздрогнул и бросил на меня косой взгляд в некотором смущении.
— Ты знаешь, что молодые мужчины иногда утром просыпаются с… ну, с…
Он покраснел.
— Да, знаю, — сказала я. — Так же как и старые мужчины в возрасте двадцати трех лет. Ты думаешь, я не замечаю? Ты предлагал это моему вниманию достаточно часто.
— Ммфм. Наутро после того, как мать Тиб застала нас, я проснулся на рассвете. Она мне снилась — Тиб, конечно, а не ее мамаша, — и я даже не удивился, почувствовав на своем члене руку. Удивительно было другое: рука оказалась не моя.
— Но разумеется, не Тибби?
— Разумеется. Это была рука ее отца.
— Дугала! Но как же…
— Я широко раскрыл глаза, и он приветствовал меня очень приятной улыбкой. Потом он сел на постель, и мы с ним славно поболтали, дядя с племянником, приемный отец с приемным сыном. Он сказал, как он рад, что я живу у него, — ведь собственного сына у него нет и так далее. И что вся семья привязана ко мне и так далее. И как ему ненавистна сама мысль о том, что можно воспользоваться прекрасными, невинными чувствами, которые его дочери питают ко мне, в дурных целях, но он, конечно, рад и счастлив, что может положиться на меня как на собственного сына. Так он говорил и говорил, а я лежал и слушал, и все время он держал одну руку на своем кинжале, а другую — на моей мошонке. Я отвечал: «да, дядя», «нет, дядя», а когда он ушел, я завернулся в одеяло, уснул и видел во сне свиней. И больше не целовал девушек до тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать и я не приехал в Леох.
Волосы у Джейми были собраны на затылке и перевязаны кожаным ремешком, но короткие концы, как обычно, окружали голову короной, отливавшей в прозрачном, чистом воздухе красноватым и золотым. За время нашей поездки сюда из Леоха лицо его покрылось бронзовым загаром и весь он напоминал осенний лист, весело кружащийся по ветру.
— А как это было с тобой, моя прелестная англичаночка? — спросил он, улыбаясь. — Падали молодые люди к твоим ногам, обуянные страстью, или ты была строгой скромницей?
— Со мной это произошло раньше, чем с тобой, — ответила я. — Мне было восемь.
— Иезавель! Кто же был этот счастливец?
— Сын переводчика. В Египте. Ему было девять.
— В таком случае тебя не в чем винить. Соблазнена мужчиной старшего возраста. К тому же еще проклятым язычником.
Впереди показалась мельница, картинно-красивая: желтая оштукатуренная стена увита темно-красным диким виноградом, выкрашенные сильно пожухлой зеленой краской ставни распахнуты навстречу дневному свету. Вода весело и шумно стекала через шлюз под неподвижное колесо в мельничный пруд. По пруду плавали дикие утки, отдыхая по пути на юг.
— Взгляни, — сказала я, задержавшись на вершине холма и останавливая Джейми. — Как же это красиво, верно?
— Было бы еще красивее, если бы мельничное колесо вертелось, — деловито заметил он. Потом посмотрел на меня с улыбкой и добавил: — Ты права, англичаночка. Это очень красивое место. Я любил плавать здесь — за поворотом река разливается очень широко.
Разлив стал виден сквозь ивы на берегу, когда мы спустились ниже по холму. Заметили мы и мальчишек, совершенно голых, — они вчетвером плескались в воде с громкими криками.
— Брр, — невольно вздрогнула я, глядя на них.
Погода для осени выдалась великолепная, но воздух был очень холодный, и я радовалась, что захватила шаль.
— У меня прямо кровь стынет в жилах от этого зрелища, — сказала я.
— Правда? — откликнулся Джейми. — Дай-ка я ее согрею.
Обняв меня за талию, он отступил в тень большого конского каштана.
— Ты не первая девушка, которую я поцеловал, — тихо произнес он, — но клянусь, что ты будешь последней.
И он наклонил голову к моему запрокинутому лицу.
Когда мельник появился из своего логова и был наспех представлен мне, я удалилась на берег мельничного пруда, а Джейми несколько минут выслушивал объяснения о неполадках на мельнице. Потом мельник вернулся в помещение — попробовать повернуть жернов оттуда, а Джейми тем временем стоял и глядел в темные, полные водорослей глубины пруда. Наконец он, передернув плечами, с выражением вынужденного смирения перед обстоятельствами, начал стаскивать с себя одежду.
— Ничего не поделаешь, — обратился он ко мне. — Айен прав, что-то застряло в колесе под шлюзом. Я должен нырнуть и…
Мой изумленный возглас прервал его речь, и он обернулся туда, где я уселась на берегу возле своей корзины.
— А с тобой что случилось? — спросил он. — Никогда не видела мужчину в подштанниках?
— Не… не в таких! — с трудом выговорила я сквозь смех.
Предвидя возможное погружение под воду, Джейми надел под килт невероятно поношенное короткое одеяние, когда-то сшитое из красной фланели, а теперь весьма неровно выцветшее и оттого пестрое. Было очевидно, что прежде эти подштанники принадлежали человеку куда более полного сложения, чем Джейми. Подштанники не слишком надежно держались на бедрах, а на плоском животе Джейми обвисли складками.
— Они принадлежали твоему дедушке? — спросила я, тщетно стараясь подавить смех. — Или бабушке?
— Отцу, — холодно ответил он, глядя на меня этак свысока. — Не думаешь же ты, что я буду плавать в присутствии моей жены и моих арендаторов голый, как яйцо?
Храня вид полного достоинства, он собрал в руку излишки материи и вступил в воды мельничного пруда. Подошел к колесу, собрался с духом, набрал воздуха в грудь и погрузился под воду, показав напоследок надутую воздухом заднюю часть подштанников. Мельник, высунувшись из окна, выкрикивал слова ободрения, а также давал указания каждый раз, когда мокрая блестящая голова выныривала из воды, чтобы глотнуть воздуха.
Берег пруда густо порос водолюбивыми растениями, и я при помощи приспособленной для этого палочки выкапывала корни мальвы и другие растения. Наполнив корзину до половины, я услышала позади себя вежливое покашливание.
Она была очень стара, а может, просто казалась такой. Опиралась она на палку из боярышника и облачена была в платье, которое носила, должно быть, уже лет двадцать; теперь оно стало слишком просторным для иссохшего тела.
— Доброе утро вам, — сказала она, часто-часто кивая мне.
Голова у старушки была покрыта накрахмаленным белым платком, который почти полностью закрывал ее волосы, только отдельные тоненькие прядки, совсем седые, лежали на щеках, сморщенных, словно сушеные яблоки.
