мой почтеннейший патрон, он может и осмотреть вашу светлость, если вам то понадобится…
– Ступай уже! – «почтеннейший патрон» нетерпеливым жестом отослал лекаря прочь. – Я уверен, ты сам найдешь дорогу.
– А как же… – Смерть поклонился – с издевательским раболепием – и мгновенно пропал за дверью.
– Тебе очень больно? – повторил Рене. Он сбросил туфли и забрался повыше в подушки.
– Нет же, – Нати протянула ему и вторую руку. – Здесь тоже, смотри, – и он поцеловал – и эти порезы, и она произнесла – внятно и тихо, как он только что учил: – Все равно ребенок был – не твой.
– Ты же знаешь, мне это безразлично.
– Все говорят, что ты женишься…
– Нет, Нати, я не женюсь, – он отнял от губ ее руку и переплел ее пальцы со своими – сверкнул кровавый фамильный перстень. – Довольно мне продавать себя или позволять себя покупать. В меня достаточно играли – пора уже и учиться играть самому. И толстая дура Барбар уж точно не будет в меня играть, и толстая дура Анхен…
Нати успела ладошкой зажать ему рот. Потому что шпионы – они сейчас везде, и за печкой, и за портьерой. Он прикусил ее ладонь изнутри – острыми, как у котенка, зубами. И смотрел на нее исподлобья – золотая, кружевная, неверная, невесомая, бездушная игрушка. И глаза его были – темный янтарь, девический акварельный этюд, трагические, заплаканные – но все будто бы понарошку…
– Подельщица, – сердито сказала Нати, с простецким кукуйским выговором. – Так у нас в Охотске говорили. Про то – что я для тебя. На эшафот за тобой готовая…
– Галатея, – он не возразил ей, скорее дополнил. – Дура каменная, превращенная мастером в прекрасное изваяние. Творение совершенное, создание, креатура, марионетка. Безмозглая статуя, в которую один влюбленный в нее дурак вложил свою душу.
– Но у тебя ведь нет души, Рене?
В мае месяце счастливо миновала коронация императрикс, подарив госпиталю, вопреки ожиданиям профессора Бидлоу, всего лишь двадцать новых пациентов с ножевыми ранениями и двадцать пять – с тяжелейшим алкогольным отравлением. Наверное, так знаменовалось начало эпохи стабильности и порядка. Весна, спорая и дружная, наконец-то нагрянула – с теплым солнышком и набухшими зелеными почками (а в госпиталь привела еще пятерых пациентов – с сезонным обострением душевной болезни).
Пошли весенние охоты, императорский двор засобирался в Измайлово – в охотничью летнюю резиденцию, дворец и одновременно обширнейший ягд-гартен, отстроенный во всей красе еще юным царем Петрушей. Предсказание сбылось – великолепный ландрат Левенвольд не уехал в свою Лифляндию, остался при дворе. Ему пожалован был чин генерал-полковника и дано высочайшее поручение организовать в Измайлове одноименный гвардейский полк, для охраны императорской особы.
Яков тактично напоминал дядюшке об обещанной рекомендации, без которой к ландрату не стоило и соваться – не разглядит его с небес, такую муху. Профессор жалел отпускать от себя талантливого анатома, алхимика и акушера, но помнил о данном слове и говорил осторожно:
– Идти надо, когда зовут, а когда не зовут – навязывать себя не следует. Вот пригласят нас с тобою в Измайлово, когда прострелят ляжку очередному егерю – и я про тебя не забуду. Кстати, знаешь ли, что многоумный барон Корф отбывает в Курляндию? Я могу составить протекцию для тебя, поедете вместе – барон дипломат, совсем как покойный твой патрон…
Барон Корф и в самом деле отправлен был от двора – улаживать на Митаве дела господина фон Бюрена, который стремился в рыцарский орден – как кот стремится на обеденный стол. По версии официальной, Корф отослан был прочь от монаршего тела – за безбожие, но при наличии возле государыни двух открытых братьев-агностиков Левенвольдов это его «безбожие» выглядело жестокой шуткой.
Корф на прощание привез профессору Бидлоу два атласа – анатомический, женевской типографии, и акушерский, специально для молодого Ван Геделе.
– Я знаю, что вы интересуетесь, – чуть смущенно говорил он Якову, и в фаянсовых наивных глазах его стояла печаль. – Я весьма наслышан, друг мой, – о ваших волшебных «чемберленах».
– Увы, то лишь неточная копия, – поправил его Ван Геделе.
– Супруга моя в тягости, и мне хотелось бы заручиться от вас обещанием быть возле нее, когда придет срок.
Яков немедля поклялся принять у баронессы роды, и незадачливый меценат удалился – нести дипломатические вериги, представляя вдали от кипения жизни интересы ненавистного ему парвеню фон Бюрена.
– Барон пролетел – мимо цели. Не выдержал конкуренции. Как я и говорил, съели его, в соревновании победила дикость, сиречь обер-камергер, – резюмировал профессор. – А жаль. Барон куда умнее и лучше. Почему ты не хочешь ехать с ним? Он дипломат, и человек приятный – а твой ландрат, прости, конечно, злодей и самодур еще тот.
– Барон не звал меня с собою, – напомнил смиренно Яков. – Напротив, просил остаться – возле его супруги. И потом, я привык выбирать из имеющегося – самое лучшее, даже если это лучшее – самодур и злодей.
– Что ж, погоди, потерпи еще немного мою московскую практику – и я непременно пристрою тебя туда, куда ты мечтаешь, мой Яси, – обещал ему дядюшка, а Яков с тоскою думал: «Когда же?»
Яков принимал роды, замещая приболевшую дядюшкину акушерку, и дважды успешно пустил в ход свои новаторские щипцы. Да, это была интересная практика – госпиталь, пациенты в городе, порою не из последних лиц, и разнообразные медицинские случаи, как в калейдоскопе мелькавшие перед любопытным взором молодого врача. Но у Якова была все-таки мечта – вернуть свою прежнюю жизнь, какой была она при де Лионе, с приключениями, тайнами, балами и прекрасными дамами.
Добрый дядюшка прихватил однажды Якова с собою – к постоянному своему пациенту, князю Андрею Черкасскому, на обычный прием, проходивший каждую неделю по средам.
Доктор Бидлоу осматривал княжеские ноги – пациент страдал подагрой и одновременно водянкой – и давал полезные рекомендации. Князь Черкасский слыл богатейшим в России помещиком, и профессор во глубине души надеялся «стравить» их с алчным Яковом, чтобы сплавить племяннику это капризное и болезненное нещечко. Доктор Бидлоу тяготился богатыми бездельниками, к которым хочешь не хочешь – а езди, и выслушивай жалобы и сетования, а книга по гнойной хирургии тем временем сама себя не напишет.
– Какую обувь изволите носить? – спрашивал профессор, ощупывая костистыми пальцами слоновьи княжеские конечности. Яков смиренно стоял при этом чуть поодаль, держал докторский саквояж и делал лицо глупое и значительное.
– Дома в валенцах фигуряю, а
