Поравнялась с воем и вовсе дышать перестала, а тот как нарочно, за руку взял и да ожёг горячими пальцами. Правда, выпустил скоро, чтоб тётка не приметила.
Насте бы упрекнуть парня, взглядом суровым упредить, а не смогла. Радость девичья пересилила, затуманила головушку.
С подворья вышли и встали в воротах полюбоваться на небушко. Уж сколь дней дразнило, окаянное, долгожданным солнцем, то серело, то светлело, то дождем поливало.
– По прямой ступайте, – Алексей указывал. – По мощеному. Инако потопнете, снег потаял.
И пошли: впереди Ульяна с боярышней, позади Алексей. Шагали торопко, опасались скорого дождя.
На подворье кожевника забрали обувки богатой, а на торгу нашли навесей долгих из тяжелого серебра. Сыскали и шелка на платки да выходные рубахи.
В боярские хоромы возвращались под дождем, едва не бегом: ливнем окатило спорым и частым. У крыльца тётка увидала девок, что принялись болтать с ратными, и поспешила разогнать бездельников, оставила Настю одну рядом с Алексеем.
– Боярышня... Настя... – вой шагнул ближе, навис над девушкой. – Сколь дней не виделись, хоть взглядом подари.
– Что ты, что ты, – Настасья шагнула на приступки. – Зачем говоришь такое? Уходи.
– Уйти? Куда? Разве только в прорубь прыгнуть. Без тебя жизни нет. Постой, не уходи. Дай хоть миг малый на тебя полюбоваться, – шел за ней, упрямый, не отступал.
В темных сенях догнал бедняжку, за руку ухватил, к себе дернул и зашептал горячо:
– Не по нраву я тебе, так гони, кликни ратных, но не отпущу, пока не скажу... – прижался щекой в курдявой макушке. – Настя, люба ты мне. Сон потерял, все о тебе думаю. Знаю, что неровня мы, а сердце иное шепчет. Только слово скажи, заберу тебя и увезу, куда захочешь. Обвенчаемся, место сыщем. Я узлом завернусь, а бедовать не станем. Меч при мне, силы есть, стяжаю для тебя и злата, и почета.
Насте бы гнать от себя парня, а не смогла. Руки подняла оттолкнуть, а уронила их да прижалась щекой к крепкой груди. Замерла и глаза закрыла.
– Любая, милая... – шептал Алексей, целовал в теплый висок. – Как стемнеет выгляни в окошко, ждать буду хоть всю ночь.
– Алёша, нельзя нам... – шептала, слезами умывалась. – Ступай, ступай. Увидят, так плетьми тебя засекут.
– Пусть секут... – и гладил шелковые косы.
Боярышня вздохнула глубоко и толкнула парня от себя:
– Не подходи больше, себя не печаль и меня не тревожь. Не будет ничего, не дозволят. И не отпустят никуда, – слезы утерла рукавом. – Увязла я тут, застряла, как в силках... Уходи, уходи, Христом богом прошу.
И побежала по сеням, себя не помня. В ложнице упала на лавку и залилась слезами, сама не разумела горькие слезы-то иль сладкие. На виске чуяла огневой поцелуй пригожего ласкового парня, а в головушке кудрявой лишь одна думка и билась: "Увезу, куда захочешь...".
От автора:
Изверг - отвергнутый кем-либо или чем-либо, выброшенный, изгнанный откуда-либо человек. Так на Руси называли людей, которые покинули свой род, изверглись из него.
Глава 12
– Боярин! Сбоку, гляди! – Бориска кричал, как чумной, секся с дородным воем. – Обернись!!
Вадим и сам чуял, что ворог близко, а потому, не глядя, чиркнул воздух мечом, да угодил: чужой захрипел и рухнул на землю. Да вот передышки Норову не дали! Насели двое, секлись, как черти и не боялись ни смерти лютой, ни Господнего суда.
Боярин сразу разумел, что вороги неумелые, но злые и лютые. В том и уверился, спустя мига три, когда оба рухнули на окровавленную твердь: один без головы, второй с распоротым от горла до пупа туловом.
– Борис! – крикнул ближнику. – Гони их посолонь! Митрохин десяток где?!
Сумятин спихнул мертвяка с меча, треснул сапогом по бездыханному и указал в сторону, где сеча еще кипела, но уж начала угасать.
Малая весь на подступах к Гольянову пылала: домки искрили, исходили черным дымом. Заборцы попадали, перегородили узкие дорожки. На земле, куда не кинь взгляд, мертвые: посеченные, побитые стрелами, задушенные. У сгоревшего подворья на земле лежала баба брюхатая с вывернутой шеей, обнимала мальчонку со стрелой в горле. В десятке шагов от нее – мужик с отрубленными руками.
Вадим злобу в себе душил, но выть хотел, как пёс издыхающий. Знал, что слабины дать не может, а потому дело свое делал, разумея – поперек горла ему набеги чужаков, которых жадность толкала на изуверства. Лезли, безбожники, на спорные земли, за поживой – златом и дармовыми холопами.
– Боярин, согнали их, – подскочил десятник Зуев. – Митрохе в плечо стрелой угодили, Афоньке ухо начисто снесли, а так все живые.
– Живых чужаков есть сколь? – Вадим пробирался промеж пожженных домков.
– Один остался, токмо руку отсекли, – Зуев не отставал.
Норов завернул за покосившийся забор и встал, не нашел в себе сил шага сделать. Чаша переполнилась, приняла в себя последнюю горькую каплю беды.
На земле девчонка лежала мертвая: молоденькая, коса светлая. Лицо к небу поднято, руки в стороны раскинуты. Рубашонка на ней изодрана, запоны и в помине нет. В груди стрела торчит: глубоко увязла, не вытянуть.
Вадима будто ледком окатило, а внутри огнем занялось! Почудилось на миг, что видит перед собой Настасью, взвыть хотел, да горло будто узлом стянуло. Так и стоял столбом, глядел на жизнь загубленную.
– Измывались, сильничали, – Борис подошел. – Девчонка ведь совсем.
Теми речами и добил Норова, будто под дых сунул.
– Ну и хватит, – злобно выдохнул Вадим. – Потерпели и довольно. Борис, живого ко мне, – более не сказал ни слова и пошел к уцелевшему домку, куда уж тянулись людишки, которым посчастливилось выжить.
Такое Вадим видел и не раз, и не два: народец сбился в кучу, голов не поднимал, да и слов не кидал. Знал Норов, что через малое время поднимется вой, плачь начнется, когда войдут люди в разум и вспомнят об убиенных родных.
Взошел на крыльцо, оглядел меч свой, но в ножны прятать не стал. Потом приметил, что ратники его волокут окровавленного вражину.
– Вот, – Бориска глядел, как кидают изувера под ноги боярина. – Как ты велел.
Норов сжимал зубы до скрежета, себя унимал, помня о замученной девчонке в разодранной рубахе. Сошел с крыльца и без слов ударил рукоятью меча в зубы ворогу. Выбил все подчистую.
– Культю перетянуть чем есть, посадить на коня и отправить домой, – Вадим вытер меч о спину кричащего. – Как в разум войдет, мне скажи.
Потом шагнул к крыльцу и уселся на приступку, стал слушать тот вой, которого ждал. Люди заметались, иные на землю уселись за голову схватились.
Через малое время подвели коня, на нем увидал Вадим безрукого:
– Сколь протянет? – спросил Бориску.
– Как свезет. День, другой, много пять. Ежели лекаря сыщет, то выживет. Боярин, может, сразу его порешим? Что ж так пытать-то?
– Два дня сойдет, – с теми словами двинулся к вражине: – Ты, пёс, к хозяину своему доберешься, так передай, что боярин Норов велел сказать, не будет более пощады. Кто к нам полезет, сгинет. Ни одного холопа с земель князя Вячеслава не возьму, всех порешу. Всякий, кто попадется мне, простой смерти не обретет. Резать буду, как свиней, да по частям, – говорил спокойно, голоса не поднимал, но с того все вокруг и притихли: страшен был и сам Норов, и речи его.
Безрукий заходился воем, разевал окровавленный рот.
– Что орешь? Руку жалко? – Норов и ликом не дрогнул, обернулся к Борису: – Руку-то его сыщи и к седлу привяжи.
– Боярин....так...как же... – Сумятин глазами хлопал. – Не по-людски.
– Да ну, правда? – Вадим и бровью не повел. – Ты пройдись по веси и скажи мне, где тут по-людски. Пока мы с ними по-людски, они нас, как скотину. Ты вон девке той, что за поворотом лежит, пойди и расскажи, что по-людски надо. Иль мужику, что семейство не смог оборонить, лишился рук по самые плечи. Говорю, привесь ему на седло.
Сумятин брови свел, но через миг, оглядев воющий народ, кивнул, мол, правый ты, боярин.
