– До Гольяново дойдем, погорельцев свезем, – Норов взял поводья из рук Зуева, поднялся в седло. – Потом в Порубежное.
Тронул коня и поехал, дороги не разбирая. Но отчаяния себе не позволил, ухватил думку и надолго пропал. Много времени спустя, когда догнал его верный Бориска, высказал:
– Не будет боле спорных земель. Рать соберу и откину изуверов подальше. Подсохнет, тронусь в княжье городище. Стану просить князя Бориса о помощи. Он, чай, не дурень, сам разумеет, что пора дело решать. Сколь еще будем хоронить молодых? Сколь еще ребятишек в землю зароем?
– Давно пора, Вадим Алексеич. Вместе все осилим. Сотня за тебя в огонь и в воду, – Сумятин будто вздохнул легче.
– Борис, буду просить боярина Щурова посадить тебя в Гольянове. Ты раздумай, сдюжишь ли. В помощь дам полтора десятка наших, боле не могу, сам знаешь. Кроме тебя некому оборонить. Крепостица эта, как заноза. Щуров не шибко умный, один не управится. Ну, а я слово даю, что рубеж отодвину, чтоб ни одна тварь не сунулась.
– Раздумаю, – Сумятин кивнул и более слов не кидал.
В Гольянове время тянулось, будто тощая лошаденка воз волокла, и до того тоскливо, что Норов согласился пойти в гридню боярина вечерять с ним. Пошел и едва не взвыл: Щуров говорливый, смешливый и пустословный. Вадим возил ложкой в мисе со щами и глядел по сторонам. Догляделся…
В гридню вошла жена хозяйская, боярыня Анна. Поклонилась урядно, да улыбнулась, глядя на мужа. Щеки у боярыни румяные, да с ямочками, сама она ладненькая и плат бабий уж очень к лицу.
Вадим голову к плечу склонил и смотрел, как пошла боярыня к мужу, как положила руку на его плечо, как встала за его спиной, будто опорой сделалась. В том Норов увидал знак, а миг спустя и благословение Божье, иначе и не скажешь.
Вадим, глядя на боярыню, да щеки ее с ямками, порешил, что и ему бы надо, чтоб кто-то стоял за его спиной, улыбался и смотрел ласково. Норов задним умом разумел, что и не кто-то вовсе, а кудрявая боярышня Настасья. Покосился, дурилка, на свое плечо, будто там сей миг и лежала тонкая девичья ручка с худым перстеньком на пальце. Малость повздыхал, очухался, а тут как назло, солнце проклюнулось вечернее, кинуло луч свой прямо в гридню, да угодило туда, где чудилась Норову Настина рука…
И будто легче вздохнул, заулыбался, а потом и вовсе обрадовался. Еще и себя укорил, что так долго не замечал простого, того самого, что под самым носом обреталось.
– Боярин, благодарствуй за хлеб-соль, – Вадим встал из-за стола. – Пора в дорогу.
– Ты куда к темени-то? Ночуй, а поутру тронешься, коли невтерпеж, – Щуров, по всему видно, удивился.
– Недосуг, – только и сказал.
Поклонился боярыне, кинул ей улыбку счастливую и пошёл вон из гридни, разумея, что уряд порушил. Но шагал быстро, не оборачивался и вскоре выбрался на крыльцо боярских хором. Встал, расправил плечи и поднял голову к вечернему небу, а там и закат яркий, и синь весенняя, и птиц стайка.
– Борис! – кричал, как полоумный. – Собирай отряд! В Порубежное идем!
Ратные, что поблизости копошились, забегали, Сумятин подгонял их крепким словцом, а потому и через малое время собрались и пустились в дорогу.
Шли по берегу реки: Норов впереди, за ним десятки. Вадим глядел в сумерки вперед себя, подгонял коня, не жалел животину. Себе же и удивлялся, как быстро все для себя порешил, как скоро счастлив стал. С того и понукал коня, хотел скорее добраться до дома, но более всего – заглянуть в глаза Настасьи, увидеть улыбку ее сердечную. Задумался уж и обнять ладную боярышню, но себя одернул: невместно к девице руки тянуть.
Думки Вадимовы перекинулись на леденцы и пряники: обещался гостинец привезти для Насти. Огляделся Норов, а вокруг лишь река, лес, а стало быть, никаких торговых лотков и в помине нет. В задумчивости и не заметил, как сбился конь верный с шага, как встал, не чуя более хозяйского указа. Глядел Норов на реку, да не видел, все чудилась боярышня и светлый ее взгляд.
На сердце потеплело, а так-то поглядеть – загорячело, обдало огнем и согрело. А миг спустя послышался треск громкий. Вадим тряхнул головой, очнулся и поглядел на реку; лёд вздыбился и хлынула из-под него водица, смыла грязь и серость. Вот прямо как кудрявая боярышня стерла ласковой рукой печаль с неприкаянного сердца Норова.
Глава 13
Настасья уж половину ночи металась по ложнице, дергала ворот рубахи, задыхаясь. И вот ведь беда – ставенку не откроешь, воздуха прохладного не глотнешь! Стоит же под окном ратник молодой, поджидает, что выглянет.
– Алексей, Алексей…что ж нелепие творишь? Зачем стережешь? Почто проходу не даешь? – сама себе жалилась.
Без малого седмицу маялась Настасья, сама себя не узнавая. А как иначе? И к вою пригожему тянуло, и страшно было. Ведь впервой так парень донимал, стерег, но и радовал.
И не сказать, что Настасья убивалась по Алексею, чай, и до него глядели на боярышню и слова ласковые кидали, но все ж опалило девичье сердечко, а в думки внесло непонятное, но и сладкое. Может и вовсе полюбила, если б не наука отца Иллариона.
Настя себя помнила, сословия не роняла и к парню в окошко по ночам не выглядывала. Днем же, когда после урока выходила из гридни боярина, видала Алексея; тот балагурил с девками, шутковал с работными и к боярышне не лез. Настасья поначалу думала, что стережется, ее оберегает, а уж потом разумела, что такое ей не по душе. Тайком в окошко стучать, сманивать девицу – нехорошо, и о том уж сколь раз упреждал её и добрый Илларион, и мудрая тётка. Если не убоялся Алёша плетей, так отчего не пошел к Ульяне, не бросился в ноги и не попросил боярышню в жены? Знала Настя, что девицы худородные находили себе мужей и в иных сословиях – купеческих, мастеровых. Алексей – ратник, сын десятника, не простой какой, и ей, сиротке, без малого ровня.
– Душно…тесно… – Настя дернула ворот рубахи и выскочила в сени.
По темени не сразу и поняла, куда идет, опомнилась уж тогда, когда присела на лавку в боярской гридне, где ночевала не единожды, пока Норова не было на подворье. Дрожащей рукой распахнула ставню и щедро глотнула прохлады ночной.
– Господи, что ж делать? – смотрела на образок в углу да на малый огонек лампадки. – Помоги, вразуми… – шептала, бедняжка, слезами умывалась. Много время спустя, уснула, сложив руки на оконце, уронив на них головушку.
А утро выдалось отрадным! Рассветное солнце заглянуло в гридню, приласкало Настасью. А та и рада: едва распахнула глаза, так и улыбнулась. Небушко-то синее, птицы щебетливые, куда как хорошо!
Вместе с весной и просветление пришло: порешила Настя дать молодому вою отпор, говорить с ним строго. Думку-то боярышня ухватила, да наново запечалилась: жаль было и пригожего парня, и слов его ласковых, и огневого взора. Но слез себе не позволила, зная, что правда за ней, и совесть не станет грызть больно.
Встала с лавки, приглаживая кудри, и потянулась к кувшину с водой, что оставила давеча в гридне рыжая Маруся, да щедро плеснула в канопку*. Пока жадно глотала студеную водицу радость от погожего утра растеряла, упустила. Наново уселась и принялась глядеть в окошко на долгожданное солнце, горе прятать: все ж опалило сердечко, царапнуло первой девичьей сладостью.
– Настя, ты ли? – Голос, тряский и негромкий, напугал боярышню!
– Вадим Алексеич... – вскочила. – Как ты, откуда? Не слыхала я, что вернулся. Здоров ли? Не ранен?
Норов стоял молча в дверях – и в гридню не шел, и в сени не возвращался. Настасья замерла, пугаясь его взгляда – горячего и непонятного.
– На рассвете вернулись, – боярин провел широкой ладонью по лицу, словно стряхивал морок иль сон. – Ратных по пути отпустил по домам, а сам вот... Погоди, ты чего тут? Все спят еще, так почто поднялась?
И что ответить? Спала тут, стереглась Алексея?
– Так я... – не умела боярышня врать, – уснула ненароком, не сердись.
Норов руки опустил, замер и глаз с Насти не спускал. Тем тревожил девушку, что уж начала потихоньку подбираться к дверям.
