– Нет, – качнув головой, прошептала она. Радость на ее лице уступила место печали. – Я не помню его.
– А нашего Домино? – Он показал на собаку. – Уж его-то ты должна помнить. Мы потратили уйму времени, пока учили его позировать. – Макс усмехнулся. – Мы с художником готовы были дать ему хорошего пинка, но ты настояла, чтобы он тоже был на портрете. Временами мне начинало казаться, что этого сорванца ты любишь больше, чем меня. – Он провел рукой по ее волосам. – Я подумывал о том, чтобы привезти его сюда, но не решился. Своим тявканьем он свел бы наших хозяев с ума. И потом, ты же знаешь, как он умеет портить мебель.
Она посмотрела на Макса и снова перевела взгляд на картину – на лохматую, черно-белую собачонку, – но Домино был ей таким же чужим, как и этот дом.
– Нет. Я... не знаю, как он портит мебель. – Ее голос задрожал. – Я... даже не помню, чтобы у меня была собака.
– Дорогая, прости! – отвернувшись, проговорил Макс. В его голосе слышалась боль. – Если бы я только мог предполагать, что этот портрет расстроит тебя, я ни за что не взял бы его с собой.
– Нет, Макс. Нет. Я... очень хочу увидеть все, что принадлежало мне. Возможно, мне просто недостаточно видеть это на картине, наверное, я должна все потрогать, подержать все в руках. Погоди' – Она с надеждой посмотрела на него. – Ты, кажется, творил, что привез сюда мои вещи?
– Привез, но боюсь, немного. Я выезжал в страшной спешке. Но давай посмотрим, может, они как-то помогут тебе.
Он взял ее за руку и провел наверх. Они остановились у двери в конце длинного коридора.
Она вошла в нее и увидела пышно убранную комнату: огромную, застланную шелковым покрывалом бело-зеленых тонов кровать, выполненные из той же материи балдахин и кресла, туалетный столик, заставленный шкатулками, склянками и множеством других вещиц, назначения которых она не знала.
Окна были завешены тяжелыми бархатными шторами изумрудного цвета, стены оклеены золотистыми обоями и украшены живописными полотнами в золоченых рамах, на столиках по обе стороны кровати стояли масляные светильники. Был еще камин – огромный, он занимал почти всю стену. А над ним, на полке, стояли в вазе цветы; их нежный, пьянящий аромат, обволакивал комнату.
– Ничего не помню, – прошептала она, стоя посредине комнаты и с отчаянием озираясь вокруг.
– Конечно, милая, ты и не можешь этого помнить. Это не наша мебель, она всегда стояла здесь. – Макс поставил лампу на каминную полку, вынул из букета цветок и протянул его ей. Это была белая роза. – Я добавил сюда только цветы, их поставили сегодня. Ты всегда любила цветы. Особенно белые розы.
– Да?
– Да. А твои вещи – вот они.
Он прошел к громадному шкафу, который был выше него и распахнул дверцу. Шкаф был заполнен одеждой.
Она выронила розу и, затаив дыхание, приблизилась к нему. Пощупала платье – одно, другое, третье. Ощупывала их все подряд – коричневые, золотистые, красные и голубые, из бархата, шелка и сатина, убранные воланами, украшенные кружевами и лентами; повертела в руках кружевной зонтик, цветистый веер, шляпы – широкополую с атласным бантом и другую, отделанную изящными длинными перьями.
Но она не помнила их.
Слезы навернулись ей на глаза. Она судорожно вдохнула.
– Это мои вещи? Правда, мои?
– Правда, – подтвердил он. – Все до единой. Ты похудела, пока была в этой проклятой лечебнице, так что платья, наверное, будут сидеть немного свободно. Хотя на ряды никогда особенно не пленяли тебя. Ты всегда говорила, что увлечение нарядами – удел пустышек.
– Я так говорила?
– Да, именно так. Но иногда ты все же разрешала мне купить что-нибудь красивое для тебя. – Он выдвинул левый верхний ящик и порылся в нем. – Вот. Это я подарил тебе на свадьбу.
Он протянул ей пару гребней, усыпанных драгоценными камнями. Те самые, которые украшали ее волосы на портрете. Она вертела их в руках и не видела их; слезы застилали ей глаза, и только блеск сапфиров и бриллиантов, искрящийся и бесконечно чужой, тревожил ее взор.
Макс продолжал рыться в ящике.
– А это? Взгляни. Уж это ты должна помнить. – Он вытащил перстень. Большой, превосходно ограненный темно-красный рубин вспыхнул на свету. Он взял ее правую руку и надел ей его на палец. Перстень был ей в самый раз. – Этот перстень принадлежал твоей бабушке. Мать подарила его тебе на восемнадцатилетие. Ты так дорожила им, что очень редко надевала его и хранила в отдельной шкатулке.. Ох, милая, я как-то не подумал спросить, ты знаешь, что значит «мать»?
Не отрываясь, она смотрела на перстень. Ее нижняя губа задрожала.
– Да.
Макс, неловко замолчав, отвернулся и снова погрузился в содержимое ящика.
– Извини, Мари. Я не хотел сразу рассказывать тебе всего. Ты утомлена...
– Но я хочу знать все. Где она? Где моя мать? Тяжело вздохнув, он задвинул ящик и, не поворачиваясь к ней, сказал:
– Родных у тебя не осталось. Ты была единственным ребенком. Твой отец умер, когда ты была совсем маленькой, и до замужества ты жила с матерью. А она... – Он повернулся и посмотрел ей в лицо. – Она часто болела, и год назад умерла от пневмонии...
Гребни выпали у нее из рук, она отвернулась, не в силах сдерживать дольше слезы.
– Милая, прости меня! Прости! – хрипло выговорил он и захлопнул дверцу шкафа. – Я напрасно заговорил об этом сейчас. Я хотел повременить, подождать, пока ты оправишься..
– Нет, Макс, нет, ты не понимаешь! Она закрыла лицо руками.
– Но я заставил тебя страдать.
Она помотала головой. Боль, острая и обжигающая, заполнила ее сердце.
– Я плачу... не из-за матери. Самое ужасное, что ты говоришь мне о смерти моих родных, а я ничего при этом не чувствую.
Он подошел и, нежно взяв ее за плечи, повернул к себе.
– Мари, ты утомлена, тебе нужно поспать. Ты выспишься и будешь чувствовать себя...
– Не буду! Я уже никогда ничего не буду чувствовать. Только эту пустоту! – Она попыталась оттолкнуть его, – Как я могу что-то чувствовать? Я не могу горевать о тех, кого не помню! Не могу оплакивать их, потому что не знаю их. Не знаю! Как будто их не существовало вовсе! Как будто и не существовала прежде!
Макс не отпускал ее.
– Ты уже оплакала свою мать, когда она умерла. И ты существуешь. Вот ты. Со мной.
– Но тебя я тоже не помню. Когда я была... в лечебнице, я тешила себя надеждой, что увижу знакомых мне людей, знакомые вещи, и все вспомню. И вот я увидела. И что? Я по-прежнему... – Она смолкла, подыскивая нужные слова, но они пришли сами, одно за другим, вырвавшись наружу вместе с рыданиями. – Потерянная и одинокая.
Он притянул ее к себе и обнял.
– Ты не одинока, – сказал он твердо.
Она больше не отталкивала его. От его рук исходил покой и сила, и она плакала, спрятав лицо у него на груди.
