Мать и ребенка похоронили на солнечной лужайке, где Мари любила сидеть, когда было тепло. Кипарис рос прямо над ее сердцем.
От крови на полу осталось бледное пятно, и сколько бы его ни пытались смыть или оттереть, ничего не получалось.
Второе дерево посадили на следующее лето.
Были сумерки, время волков, когда женщинам не следует выходить на улицу в одиночку. Maman и Изабель принимали роды в доме у Фельгеролей. Мать и младенец остались живы, прервав длинную череду смертей, начало которой положили Мари с младенцем. Вечером они засиделись, ухаживая за роженицей и ребенком, в окружении соседок, собравшихся попеть да поболтать, и когда maman, отказавшись остаться на ночь, засобиралась домой, солнце уже скрылось за вершиной Мон-Лозер.
Волк лежал поперек тропинки, как будто ждал их. Они остановились, положили сумки на землю, перекрестились. Волк не шевелился. Они на мгновение замерли, затем maman подобрала сумку и шагнула к волку. Тот поднялся, и даже в темноте Изабель было видно, до чего он отощал и запаршивел. Глаза его сверкали желтизной, словно освещаемые изнутри свечкой, движения были неловки и замедленны… Лишь когда волк оказался совсем рядом, так что maman, протянув руку, могла коснуться его свалявшейся шерсти, Изабель увидела, что из пасти у него капает пена, и все поняла. Всем приходилось видеть бешеных животных: собаки мчатся очертя голову и не выбирая дороги, в пасти у них собирается пена, в глазах — безумный блеск, вместо лая — хрип. Они боятся только воды, и самая надежная защита, помимо топора, — полное ведро воды. Но у maman и Изабель были с собой только травы, белье и нож.
Волк прыгнул, maman инстинктивно вскинула руки, и это продлило ей жизнь на двадцать дней, но лучше бы, стонала она про себя, он сразу же порвал ей горло, это было бы милосерднее. Когда у maman хлынула из руки кровь, волк отступил, коротко посмотрел на Изабель и, не издав ни единого звука, скрылся во тьме.
Пока maman рассказывала мужу и сыновьям про волка со свечами в глазах, Изабель промыла ей рану отваром трав, залепила паутиной и замотала мягкой шерстью. Сидеть без дела maman отказалась, она собирала сливы, возилась на кухне — словом, вела себя так, словно не видела беспощадной истины, мерцавшей в глазах волка. Через день предплечье у нее раздулось до размеров самого плеча, кожа вокруг раны почернела. Изабель приготовила омлет, добавила в него розмарина и шалфея и молча помолилась. Она принесла еду матери и залилась слезами. Maman взяла тарелку и принялась медленно и сосредоточенно жевать, глядя Изабель прямо в глаза, ощущая в шалфее привкус смерти, пока не доела омлет до конца.
Прошло пятнадцать дней, и как-то, взяв кружку воды напиться, maman поперхнулась, вода пролилась на платье. Посмотрев на темное пятно, расплывшееся на груди, она вышла и присела на скамейку рядом с дверью.
Вскоре началась лихорадка, да такая жестокая, что Изабель молилась, чтобы смерть поскорее освободила мать от страданий. Но maman, обливаясь потом и вскрикивая в бреду, боролась еще четыре дня. В последний день из Ле-Пон-де-Монвер пришел священник причастить умирающую. Изабель перегородила дверь метлой и плюнула в священника, заставив последнего удалиться. Лишь с появлением месье Марселя она убрала метлу и отошла от порога, впустив его в дом.
Еще через четыре дня вернулись с очередным кипарисом близнецы.
Люди, собравшиеся у входа в церковь, не привыкли к победам и не знали, как праздновать их. Священник исчез еще три дня назад. Теперь-то они были в этом уверены — дровосек Пьер Ле Форе видел его в нескольких милях отсюда, нагруженным утварью, которую он был в состоянии унести.
Рано выпавший снег покрыл гладкие участки земли тонким слоем, лишь местами виднелись листья и булыжники. Свинцовые облака, сгустившиеся на севере, над вершиной Мон-Лозер, предвещали новый снегопад. На черепичной крыше церкви тоже лежала тонкая белая пелена. Внутри было пусто. С самого сбора урожая никто не служил мессы: месье Марсель и его последователи чувствовали себя теперь более уверенно, и поток прихожан иссяк.
Вместе с земляками Изабель слушала месье Марселя, расхаживавшего перед дверями; сребровласый, в черном одеянии, выглядел он внушительно, и лишь вымазанные красной краской ладони, напоминавшие, что это всего лишь сапожник, несколько портили впечатление.
Говоря, он устремил взгляд поверх голов собравшихся.
— Этот храм стал гнездом порока. Но теперь он в надежных руках. Он в ваших руках. — Месье Марсель потряс ладонями, словмо сеятель, рассыпающий зерна.
Толпа загудела.
— Храм должен быть очищен. Очищен от греха, от них идолов. — Он указал рукой на строение за своей спиной.
Изабель не отрываясь смотрела на изображение Святой Девы. Голубая краска за изваянием поблекла, но по-прежнему сохраняла некую силу, оказывавшую на нее магнетическое воздействие. Лишь прикоснувшись пальцами ко лбу и груди, Изабель поняла, что делает, успела остановиться и оглянулась — не заметил ли кто, что она собралась осенить себя крестом. Но все смотрели на месье Марселя, который прошел сквозь толпу и, заложив за спину руки, двинулся вверх по склону, к кромке темной тучи. Он шел не оглядываясь.
Когда он исчез из виду, толпа зашумела, заволновалась.
— Окно! — выкрикнул кто-то, и все сразу повернулись в ту сторону. Над дверью было врезано небольшое круглое окошко с цельным куском стекла. Герцог де Эгль вставил его три года назад, как раз перед тем, как его осенила истина Жана Кальвина. Снаружи стекло как стекло, уныло-коричневого цвета, но изнутри оно переливалось зеленым, желтым и голубым, с небольшим вкраплением красного около руки Евы. Грех. Изабель давно уже не заходила в церковь, но хорошо помнила изображение: сластолюбивый взгляд Евы, улыбка змея, смущение Адама.
Если бы они еще хоть раз взглянули на картину при солнце, освещающем витраж, словно поле, полыхающее летними цветами, собственная красота могла бы спасти ее. Но солнца не было, и войти в церковь тоже было нельзя: священник повесил на дверь большой замок, какого раньше местному люду и видеть не приходилось; несколько человек внимательно осмотрели его, подергали, не зная, как открыть. Без топора, похоже, не обойтись, только надо действовать осторожно, чтобы не сломать замок.
Удерживала их только мысль, что окно это — большая ценность и принадлежит герцогу, которому они отдают четверть урожая в обмен на попечение и защиту интересов перед королем. Окно и изваяние — его дары, возможно, он все еще дорожал ими.
Трудно сказать, кто бросил камень, хотя впоследствии сразу несколько человек утверждали, что это были они. Камень угодил в центр витража, и стекло разлетелось вдребезги. Раздался странный звук, заставивший людей замереть. Они никогда раньше не слышали, как бьется стекло.
